Она поспешно оглянулась, одарила меня взглядом больших темных глаз, потом предостерегающе глянула на водителя, подняла руку в перчатке и поднесла указательный палец к губам.

Я пытался угадать, кем она работает, из какой семьи, кто такая. Не из моих поклонниц — слишком стара, но слишком молода, чтобы обращаться ко мне за советом, как быть с дочерью-подростком, которая наголо обрила голову и отзывается исключительно на прозвище «Рок-Конфетка». Стандартный наряд и прическа — одна из вездесущих токийских ОЛ, замученных Офисных Леди, исполняющих тяжкие секретарские обязанности в больших корпорациях и правительственных учреждениях. Вместе с тем, на ее лицо не легла печать вечной усталости, которая так характерна для ОЛ. Девушке под тридцать или чуть за тридцать. В целом она выглядела слишком нормально — удосужься я подумать, я бы понял, что это вовсе не нормально.

Наконец такси остановилось. Как только автоматические двери отворились, девушка выскользнула наружу, даже не поблагодарив шофера. Я потянулся за бумажником.

— Дама уже заплатила, — отмахнулся водитель. Пожав плечами, я убрал бумажник.

С минуту мы постояли у входа в какой-то парк, огляделись по сторонам. Мне показалось, что я тут раньше бывал, но я бы не стал утверждать наверняка. Токио меняется с ошеломительной скоростью — приезжаешь через год, а все уже по-другому. Моя спутница повернулась и пошла по усыпанной гравием дорожке, и я последовал за ней.

Зима, будний день, парк почти пуст. Мы шли рядом по тропинке между голыми деревьями, печальными и приземистыми на фоне хаоса небоскребов, закрывавших горизонт. Казалось, этот парк просто забыли, пропустили, в спешке асфальтируя и застраивая каждый квадратный фут долины Канто.

Мы поднялись на невысокий холм. Внизу виднелся пруд для уток — в западном стиле, со скамейкой на берегу. Миллионы людей в городе, а здесь — никого. Даже вода в пруду какая-то одинокая.

Девушка обернулась ко мне, будто хотела что-то сказать, но передумала и пошла вниз, к пруду. Она шагала так решительно, что мне показалось: она сейчас и в пруд войдет, будет уверенно и равномерно рассекать пруд, пока вода не поднимется ей до подбородка, не накроет с головой, пока девица вовсе не исчезнет из виду.

Но она присела на краешек скамьи, и я покорно сел рядом. Пару раз глубоко вздохнув, она сняла перчатки и засунула их в карман пальто. Я видел, как ходит ее горло, — она все пыталась заговорить и не могла. Сложила руки на коленях, уставилась в воду.

И что, она так и не перейдет к делу? Завезла меня в такую даль, а теперь пороху не хватает? Я тоже не знал, с чего начать разговор, так что сидел себе тихо и смотрел на легкую рябь. Гудел ветер, за ним различался отдаленный шум транспорта, глухой рокот, изредка прерываемый воем сирены. Но для огромного города здесь — полная пастораль.

— У моего дедушки это было почти самое любимое место, — заговорила вдруг девушка.

Я не ответил, даже не поглядел на нее, боясь малейшим жестом помешать ей, остановить прорвавшийся наконец поток слов. Пусть продолжает.

— Дедушка приводил меня сюда, когда я была маленькой. Два раза, кажется. А когда я стала старше, мы приходили сюда часто. Бабушка давно умерла. Дедушка кормил уток. Сегодня уток нет, но иногда они еще прилетают. Летом, наверное.

Я закивал, стараясь представить себе этот пруд вместе с утками.

— Когда я была маленькой, он мне сказал: это его почти самое любимое место на земле. Я думала, он шутит. Но года два назад он повторил слово в слово: «Это мое почти самое любимое место на свете».

Она чуть помедлила, призадумавшись, а я снова огляделся, пытаясь понять, чем это место так привлекло дедушку. Скучновато, словно подавленный зевок. Интересно, смутно подумал я, какое место было у него самое любимое?

— Я прожила с дедушкой три года, после того как мама заболела.