На что еще он собирался подвигнуть меня во имя своего Эвереста?

— Это вы говорите?

— Я не говорю — я прошу. Умоляю…

«Любить по-своему» — это, получается, означало совсем не любить. Его тиранство в тот день утратило свою обаятельность. Он полностью соответствовал своему прозвищу. Но убийственно, что нравился мне и таким! Неужто любовь — это неволя? Особенно если она безответна…

Считалось, что он живет для искусства. Правда — ради погружения в образы и характеры, — он жил и с исполнительницами женских ролей «второго плана». Что выяснилось позднее… Не могу сказать, чтобы и это мне нравилось. Но я не устроила ему ни единой сцены. Потому что бесполезные сцены следует вычеркивать — из пьес, сценариев и вообще…

Ну а его отношения с неизменной исполнительницей главных женских ролей не определялись словом «живет». Так как мы состояли в законном браке. Или это не считается жизнью?

Любовь чем сильней, тем беспомощней. Даже все понимая, она поделать с собой ничего не может. А мои претензии на иронию лишь выдавали мое бессилие. Но я впервые осмелилась ему возразить (в том разговоре все случалось впервые):

— Я не сумею воплотить ваш режиссерский замысел. Достоверность постараюсь вам обеспечить. Но не теми приемами… которые вы предлагаете.

— Тогда ничего не выйдет! — Он заполнил своим басом все окружающее пространство. — Учти: достоверность нужна ошарашивающая! Тем сокрушительней станет диссонанс с умиранием чувств. Поэтому если ты в запале перейдешь грань… это не будет грехом. А пойдет лишь на гигантскую пользу искусству и нам обоим, нашей с тобой семье. — Похоже, он таким образом намеревался нашу семью укрепить. — А охладившись — сценарий, как известно, это предполагает, — ты душою снова вернешься ко мне. На это ты, я надеюсь, согласна?

В данном случае надежда его не была убеждением: он знал, что чувства не возвращаются. Значит, готов был ими пожертвовать. Или это для него не было жертвой?

— Картина докажет, — упоенно продолжал он, — что Джульетта и Ромео в наш век, увы, невозможны. — В отличие от Шекспира он словесно ставил Джульетту на первое место, хоть таким образом стараясь проявить себя джентльменом. — Родится фильм о психологической трагедии нашей эпохи!

— Вы собираетесь развенчать великую любовь, ставшую символом?

— Я развенчаю то, что приговаривает ее к гибели. Если хочешь… развенчаю бездуховность, безнравственность… — Это было уж слишком. — Только не приписывай мне грехи настоящих тиранов, полагавших, что и низкие средства для высоких целей годятся. Не путай искусство с политикой. Я добьюсь, чтобы на экране была не изображенная, а реальная страсть. И вы с Ромео это осуществите!

Он без конца повторял, что мы с моим партнером призваны стать Джульеттой и Ромео нашего времени — на студии, как и в фильме, нам присвоили их имена в качестве прозвищ.

— Вы и Ромео попросили о том… о чем попросили меня?

— Его просить, а тем более уговаривать не пришлось, — удовлетворенно сообщил мне Тиран. — Ты сама, помимо воли, убедила его, что не влюбиться в тебя нельзя. Он же приходит не на репетиции — он приходит к тебе. Кажется, лишь один человек на студии этого не заметил. Хотя он тебя непрерывно гипнотизирует.

— Никогда не поддавалась гипнозу.

— Но на этот раз поддаться обязана! Если любишь меня.