*

Перечитывая книгу Г.-М. Гилберта о тайнах Нюрнбергского процесса, («Nuremberg Diary»), не перестаешь изумляться инфантильности этой горстки людей, заставивших мир содрогнуться. Мы приписывали им размах, соизмеримый с масштабами наших несчастий. Мы представляли себе членов тайного общества, связанных между собой страшными криминальными и глубокими политическими узами. Теперь различия в чинах перестали разделять их. Они радуются, что выдержали цифровой тест и тест с чернильным пятном. Важность с них как рукой сняло. Они раскрылись. И что мы видим? Суетную зависть, мелочные обиды. Целый класс лодырей и шалопаев на переменке. Освенцим, полковник Гесс, смерть двух с половиной миллионов евреев, которым рассказывали, будто их везут в баню, и даже строили бутафорные вокзалы, и для видимости останавливали у самого входа в газовую камеру — все это были чудовищные проказы расшалившихся школьников, которые потом хныкали за спиной друг у друга: «Это не я, господин директор». Все вышесказанное подтверждает мою версию о чудовищной безответственности тех, кто брал на себя ответственность и бравировал ею. По этому поводу процитирую (на память) одну фразу Шатобриана: «Бонапарт сидел в мчащейся во весь опор коляске и полагал, что управляет ею».

Бергсон объяснил бы, что падение превращает всех этих капитанов, министров, дипломатов в марионеток. Последователи Бергсона — что, наоборот, падение возвращает им человеческий облик и показывает их такими, какие они есть. Только смешная сторона этого падения смеха не вызывает.

*

Эддингтон пишет: «События не происходят с нами. Мы сталкиваемся с ними по дороге».

Следовало бы понять, что эти статичные события находятся за пределами наших трех измерений. У них много ликов. На них можно смотреть под разными углами, составляющими единое целое. В них переплетены свобода и фатальность. Мы с готовностью подчиняемся судьбе, поскольку убеждены, что у нее одно лицо. На самом деле судьба многолика, ее лица противоречат друг другу и друг с другом едины, как два профиля Януса.

Наверное, после вынесения приговора присяжных успокаивает именно вера в то, что у судьбы одно лицо (похожее на наше). Так было написано. Но если так было написано, может быть, просто следовало читать написанное в зеркальном отражении, и нас ждали бы сюрпризы. Нам посчастливилось бы увидеть одновременно себя-человека и себя-отражение, по разные стороны разделительной черты.

Что делает художник, чтобы выявить ошибки в портрете, над которым работает? Он поворачивает его к зеркалу. Присяжный, вернувшись вечером домой, тоже смотрится в зеркало. Зеркало его переворачивает. Оно подчеркивает ошибки лица. И лицо начинает говорить. «А не следовало ли нам быть строже? Может, надо было продемонстрировать нашу прозорливость? Не быть такими доверчивыми? Не дать речам защитника убедить нас? Не поддаваться на слишком простые доводы? Может, следовало поразить юстицию нашей собственной справедливостью? Нужно ли было идти на поводу у зала, который души не чает в комедиантах?»

*

Если меня станут бранить (или хвалить) за то, что я подписал столько прошений о помиловании, в особенности когда дело касалось моих противников, я отвечу, что подписывал их не из великодушия, но потому, что не хочу увидеть в зеркале лицо, которое это отражающе-переворачивающее зеркало будет обвинять в преступной ответственности.