Не мне жаловаться на попрание молодежью авторитетов. Не я ли, будучи молодым, восставал против того, что любил? И в первую очередь против «Весны священной» Стравинского, которая заполонила меня всего настолько, что я принял это за болезнь и ополчился против нее. Молодежь стремится заменить одно табу другим. Спрашивается (как спросил меня Стравинский в спальном вагоне поезда — из главы «Рождение поэмы»), почему я никогда не покушался на табу Пикассо. Стравинский хотел сказать: «Коль скоро агрессивность была у тебя юношеским защитным рефлексом, почему Пикассо, который тоже захватил тебя целиком, не вызывал такой реакции?» Вероятно, это объясняется тем, что Пикассо действует как матадор, его красный плащ, едва взметнувшись слева, уже мелькает справа, и бандерилья совершенно неожиданно вонзается нам в шею. Мне нравилась его жестокость. Мне нравилось, что он издевается над тем, что любит. Мне нравились его приступы нежности, которые неизвестно что скрывали. Никто лучше него не ухаживал за своими пчелами, не надевал большего количества сеток, не поднимал большего шума, чтобы отсадить рой. Все эти маневры отвлекают врага, которого влюбленная молодежь носит в себе.

*

Морис Сакс обладал экстремальным шармом. Этот шарм проявился после его смерти. Я не могу сказать ни где, ни когда мы с Морисом познакомились. В моем доме он был всегда. Он часто навещал меня в клиниках, где мое здоровье подолгу вынуждало меня жить. Его доброе, широко распахнутое лицо было мне так хорошо знакомо, что я не могу сказать, к какому периоду времени относятся эти воспоминания. Если он воровал у меня деньги, то лишь для того, чтобы накупить мне подарков. Да и кражи эти я вспомнил только потому, что он ими гордился.

Когда Морис сидел без гроша, он набивал карманы туалетной бумагой. Он ее комкал, и тогда ему казалось, что в кармане у него хрустят тысячные купюры. «Это придает уверенности», — говорил он.

Я не могу пожаловаться, что меня одурачили. Если кто в чем и виноват, то я сам. Мошенники мне всегда были симпатичней, чем полиция. Не всякого, кто того хочет, можно обокрасть. Сперва должно установиться доверие. С Саксом доверие было. Я повторяю, давал он больше, чем брал, а если брал, то чтобы отдать. Такой тип воровства нельзя смешивать с воровством корыстным, с воровством изобретательным, против которого нас защищает другой, аналогичный гений.

*

Однажды, пока я был в Вильфранше, Морис на тележке вывез все содержимое моей парижской комнаты. Мои письма, рисунки, рукописи. Он продавал их связками, не интересуясь содержимым. Он так подделывал мой почерк, что невозможно было отличить. Тогда я все еще жил на улице Анжу. Морис явился к моей матери с поддельным письмом, якобы предоставлявшим ему свободу действий.

Он руководил у Галлимара публикацией литературной серии, и в то же время мои тома Аполлинера и Пруста с целыми письмами на форзаце, адресованными мне и написанными их рукой, стояли, выставленные на продажу. Книги поместили в витрину. Автором этого скандала сочли меня, и мне пришлось объясняться с Галлимаром. Гастон Галлимар призвал к себе Сакса и объявил, что тот уволен. Сакс попросил несколько минут. Он исчез и вернулся с моим письмом, недавно написанным. В этом письме я просил его срочно продать мои книги, письма и рукописи. «Смотрите, — сказал Морис, — я прощаю Жану его чудачества, я уничтожу это письмо». И поджег его зажигалкой. Гастон Галлимар рассказал мне об этом фокусе и признался, что Сакс убедил его тем, что сжег письмо.