А на кухне Витя Князькин сидел на подоконнике и рубил на Галкиной гитаре:

"Панджшер… Кандагар…" Его вежливо слушали, курили, негромко разговаривали.

Вацек любил и уважал Витьку, мужественного человека. Но никогда никого не одергивал. Потому что Витькин личный кошмар не должен был становиться кошмаром каждого. А Витя не знал угомону. На всех посиделках устраивал десантную патетику, объявлял третий тост…

– Вить, ты вообще соображаешь, где ты? – однажды спросил Вацек. – Вить, та война кончилась.

– Вацек, ты меня не ругай, – потерянно ответил Витя. – Я же без головы, меня нельзя ругать.

Витька был героический человек. Он закончил особенный факультет Курганского общевойскового училища, в восемьдесят третьем стал рекордсменом мира по марафону, девятьсот раз делал "подъем переворотом". В восемьдесят восьмом он командовал спасательно-поисковой группой "Скоба", летал на "Ми-восьмых" и выручал тех, кто попадал в оборот. Весной того же года он "поймал в жопу стингер", вертолет падал с трехсот метров, пилот смог что-то сделать, поэтому четверо остались живы, Витька – в их числе. Еще через три дня Витя по горячке полетел воевать. То, что показалось заурядной контузией, было на деле страшным внутричерепным абсцессом, и окончательно Витя приземлился в Красногорском госпитале. Тяжелым инвалидом с эпилептиформными припадками Витю без сантиментов списали из несокрушимой и легендарной.

Добрейший Витя временами становился опасно гневлив. Однажды во время какого-то геополитического спора с Тёмой он начал хватать ртом воздух и потерял сознание.

– Кретины, – зло сказал подскочивший Гарик Браверман, – это посттравматическая энцефалопатия. Не надо с ним спорить.

Витя долго лечился, потом работал в ветеранском фонде, собирал деньги для детей.

Он заходил в кабинеты и говорил:

– Дайте двести долларов, и мы сможем отправить детей погибшего майора имярек в летний лагерь.

Несколько раз он приходил к Гаривасу.

– Список… Список детей… – требовательно говорил Гаривас.

Он открывал визитницу и набирал номера телефонов, делал скидки рекламодателям, в Витькин фонд мешками привозили зимнюю одежду.

"Время и мир" отправил в Болгарию восемнадцать детей, и Витя сказал:

– Ты, Гаривас, какой-то неправильный еврей.

– Антисемиты – это которые против семитов, – сварливо ответил Гаривас. – Филантропировать надо прицельно.

– Вацек! – крикнул Витя. – Вацек, а Гаривас где?

– Господи, воля твоя… – прошипела Галка.

– Все тебе будет, и Гаривас будет, – пообещал Вацек. – Мне выпить дадут?

Тут все разом зашумели, задвигали стульями, Романова бережно подала Вацеку полную рюмку водки.

– За Галку, ребята, – громко сказал Вацек.

– За Галку… За Галку… – Гости чокались, обнимали Галку.

Витя на подоконнике вновь запел, но, слава богу, не армейское, а любимый романс Вацека "Белой акации гроздья душистые". Вацек сообразил, что Витя поет для него, постоял, послушал, показал Вите большой палец и увидел Борю Полетаева.

– Привет, Вацлав, – сказал Боря.

– Здравствуй, Борис, – сказал Вацек. – Я и не заметил, как ты пришел.

– Ты курил на балконе.

Витя закончил пение, и Вацек мог покинуть кухню.

– Давай, Боря, вернемся на балкон, – сказал Вацек. – Там, знаешь, прохладно.

Бери свою рюмку и пошли.

Они оба работали в Институте Прессы, только Борис заведовал сектором "Берн", а Вацек был ведущим графиком у Тёмы Белова в секторе "Берлин".