Когда Вацек вошел, Майкл с Гариком уже сопели по разным углам, их разнял Витя.

– Ну, чего ты, Гаря. – Витя держал Бравика за локоть и успокаивал. – Конечно, поколение ему обязано. И мы обязаны.

Наверное, Майкл прошелся по кому-то из светочей, "делать жизнь с кого".

– Никто, видишь ли, никому не обязан, блядь. – Гарик Браверман слабо вырывался.

– Он воевал, он сидел, он литературу делал. А ему никто не обязан! Ты ведь, мать твою, и детям своим так станешь объяснять – что никто никому ничем не обязан! А существует только индивид, белокурая бестия, с ее сраными воззрениями и сраными достижениями!

– Да не воевать же надо было, баран! А семью спасать! Себя спасать! – выкрикнул Майкл и попытался вернуться к барьеру, но Нинка твердо усадила его на диван. – Не было в той войне победителей! Не было! Ты-то не дед-пердед, живот в орденах, ты-то должен понимать! Это потом навертели вокруг мифологии! Одно рабство победило другое рабство! Он за Эльбу мог уйти! Мог – и опять себя в рабы записал! И детей своих в рабы записал!..

Но они уже успокаивались. У Бравика имелся очень типичный комплекс – "воевал, сидел, делал литературу". Вацек, по простоте душевной, не раз пытался объяснить Бравику, что раз уж на то пошло, то людям пристало только делать литературу, а на остальное людей обрекала жуткая эпоха и брутальная самопожирающая страна. Но Бравик, кажется, в детстве не доиграл в войнушку. Бравик, прекрасный хирург, ощущал себя неполноценным. А может быть, так испытывал вину перед теми, кого почитал. Бравика вообще надо было отправить за впечатлениями к Вите Князькину.

Витя не сидел, не писал, но навоевался досыта. Но они бы друг друга не поняли.

Все-таки Бравик был умственный, а Вите муторно было вспоминать политотделы, дизентерию, то, как он штык-ножом отрезал голову своему комэску – голова держалась на кожном лоскуте, иначе извлечь тело из расплющенного вертолета было невозможно…

– Гариваса на тебя нет, романтик долбаный, – зло, но уже негромко сказал Майкл.

– Он бы тебя укоротил.

– Сталина на меня нет, – огрызнулся Бравик.

Галка, досадливо поджав губы, меняла пластинку. Нинка придерживала Майкла за плечо и по-матерински смотрела на него.

Нинка жила между Москвой, Хайфой и Нью-Йорком. В Хайфе жили родители. Нью-Йорк она обожала так, как могут обожать его только люди, полжизни прожившие при советской власти. А в Москве жил Мишка, в которого злоязыкая Нинка была – тайно для Мишки и явно для всех – влюблена с первого курса.

"Рядом с Мишей я чувствую себя мужчиной!" – смеялась Нинка, пока у нее была еще охота смеяться.

Вацек оглядел гостей.

Боря Полетаев уныло кушал салат. Саша Берг, горнолыжный человек, листал альбом с фотографиями. Конрой (он самовольно влез в духовку), шкодливо улыбаясь, откусывал от кроличьей ноги. Федя Горчаков – Фриц – тихо разговаривал по сотовому телефону. Тёма Белов, доставая из нагрудного кармана рубашки сигареты, осторожно пробирался на балкон, в левой руке он бережно нес полную рюмку водки.

Они собрались здесь, чтобы отпраздновать новую квартиру друга Галки.

"…По наступление дня пятидесятницы все они были единодушно вместе…" И тогда, как в плохой пьесе, грянул дверной звонок.

Все наконец замолчали. Звонок грянул вновь. В Галкиной квартире стало тихо.

Потому что все ждали Гариваса.

Сюрпризы Гариваса, зима 99-го

"ЭТИ ДВЕРИ НЕ ДЛЯ ВСЕХ"

Посвящается Владимиру Петровичу Сергееву (Гаривасу).

Сюжет подарен мне моей женой Ирой.

Я устал сбивать подошвы о булыжник мостовых, И английский мелкий дождик сеет дрожь в костях моих.