Я очень жалела, там была парчовая занавеска, пока маме делали маникюр, я играла в королеву, а потом мне красили мизинчик».
— У нас когда стали эвакуировать всех, мой дедушка как раз очень заболел. Он был маленький, лет, кажется, шесть. И соседка все время приходила и кричала на его маму, чтобы ребенка больного не тащить в поезд, потому что он всех позаражает. А дедушка очень боялся, что все уедут и он умрет, у него была очень высокая температура и ему все время казалось, что поезд отходит. А мама его уговаривала, что он незаразный, а у него просто соляная болезнь. И рассказывала, что в детстве она видела однажды на рассвете соляную козу, всю сияющую. Мама думала, что коза из чего-то сделана такого, побежала потрогать, видит — коза еле двигается. А это была соляная болезнь, если ты не будешь пить горячее, ты покроешься кристалликами соли постепенно, заболеешь и умрешь. Это она говорила, чтобы он много пил горячего, потому что они не могли дозваться врача, всех врачей забрали на фронт, даже инвалидов. Только директор госпиталя был, один на весь город, и все его ловили, и мама не могла его дозваться. А дедушка все время трогал правый висок, а там кристаллики, и он очень пугался и маме не говорил и старался закрывать волосами. А она пошла и стояла у этого врача под окнами, пока он не вышел. Выходит он и спрашивает: какая температура? А дедушка, когда ему ставили градусник, зажимал его еле — еле, потому что градусник был надколотый сверху и торчала тонкая ртутная трубочка эта, и он боялся, что от его температуры градусник лопнет. А врач спрашивает: сколько дней лежит? Мама говорит: «Семь», а он: «А какая температура?» Она говорит: «Тридцать семь и шесть». Он ее повернул к фонарю, посмотрел на ее лицо и говорит: «По вам не скажешь, что у него тридцать семь и шесть, пойдемте». Пришли, доктор говорит: поставьте мне на патефоне музыку, я без музыки не могу работать. А у дедушки с мамой — то есть, с его мамой — были только веселые всякие пластинки, и врач был очень недоволен. Ну, он поставил дедушке свой градусник, там, конечно, сорок, стал копаться в волосах — а там вся голова в кристалликах уже. Так они и не эвакуировались.
— Они где-то жили, где революция поздно началась, а потом сразу война. Так дедушка папе рассказывал, что за городом у них был расстрельный бугорок, и они туда ходили смотреть: белые, красные, белые, красные, потом немцы, партизаны, немцы, партизаны, по очереди. Почти каждый день.
— Ей уже лет сорок, наверное, постарше меня будет, а имя, как бабушек называли: Муся, Муся. Вообще она Мустафа, но так девочку нельзя называть, так что Муся. Я месяца три назад ехал с операции, меня папа отвозил домой, я еще такой весь был — фью-фью. И папа меня хотел развлечь, а он знает, я историю люблю, сам он не очень. И говорит мне: знаешь, твой дед во время войны отвечал за переселение месхетинцев? Их вывозили и куда-то переселяли, Берия написал Сталину, что они не уважают советскую власть. И твой дед этим занимался. Видит — у меня глаза на лоб лезут, и быстро так говорит: нет, нет, он не из домов выселял! За это отвечал другой человек. Он только за переселение отвечал. Я тогда начал думать: кого встречу — признаюсь. А с Мусей мы познакомились в Праге, она там переводчица в какой-то миссии. Так и разговорились, кто откуда, ну, она говорит: месхетинцы. Я ей говорю: знаете, мой дедушка вас переселял. А она говорит: а мой списки утверждал, так старался, чтобы поменьше.
— Прабабка мужа с войны домой не пустила, три дня не пускала. Она знала день, когда его поезд приходит, и с утра колотилась. Она работала в шахте, валилась спать, в чем стоит, рук не мыла по три дня, так они жили, война. Тут вымылась, волосы стала завивать. У нее ничего не было, один чемодан, но она его очень берегла. Она всегда умела придумать, очень была элегантная, даже в совке — так она волосы на вилку накрутила, как на щипцы: зажимаешь тряпкой, нагреваешь черенок и крутишь. |