|
Тут надо уточнить. Население в России делится на две части. Одна всегда надеется на царя‑батюшку (генсека, президента, губернатора), вторая – на пахана‑авторитета (генсека, президента, губернатора). Поэтому наше население, по сути, едино, оно всегда надеется на кого‑то. И критикует всех и вся, никогда ничего не предлагая, кроме, в крайнем случае, смены царя‑пахана. Так и хочется спросить, когда же мы, наконец, перестанем чувствовать себя просто населением, почувствуем себя людьми мыслящими, а не просто людьми прямоходящими. Еще точнее, каждый станет человеком, который не только догадался поднять с земли палку и махать ею в разные стороны, но и задумался, по какому адресу ее точнее применить.
Еще в начале первой чеченской кампании мама, чтобы я правильно понял ее слова «в Чечне не будет ничего хорошего», посоветовала мне полистать российский энциклопедический словарь прошлого века Брокгауза и Ефрона, перечитать повесть Льва Толстого «Хаджи‑Мурат», освежить в памяти хрестоматийные стихи Лермонтова и внимательно изучить карту Чечено‑Ингушской Советской Автономной Республики. Спустя полгода после того, как я закончил читать «Хаджи‑Мурата», мне случайно встретился в одном из тусовочных московских кафе известный журналист Александр Минкин. Разговорились о наболевшем: президенте, правительстве, губернаторах, паханах и, естественно, о Чечне. Саша прочитал мне, как он сказал, отрывок из одного журналистского очерка. Пожаловался, что некоторые редакторы газет отказываются этот очерк печатать. В отрывке я тут же узнал фрагмент повести Льва Толстого «Хаджи‑Мурат», в котором Толстой сто с лишним лет назад описал карательный набег русских на чеченский аул во время Первой Кавказской войны. «Вернувшись в свой аул, Садо нашел свою саклю разрушенной: крыша была провалена, и дверь и столбы галерейки сожжены, и внутренность огажена. Сын же его, тот красивый, с блестящими глазами мальчик, который восторженно смотрел на Хаджи‑Мурата, был привезен мертвым к мечети на покрытой буркой лошади. Он был проткнут штыком в спину. Благообразная женщина, служившая, во время его посещения, Хаджи‑Мурату, теперь, в разорванной на груди рубахе, открывавшей ее старые, обвисшие груди, с распущенными волосами, стояла над сыном и царапала себе в кровь лицо и не переставая выла. Садо с киркой и лопатой ушел с родными копать могилу сыну. Старик дед сидел у стены разваленной сакли и, строгая палочку, тупо смотрел перед собой. Он только что вернулся с своего пчельника. Бывшие там два стожка сена были сожжены; были поломаны и обожжены посаженные стариком и выхоженные абрикосовые и вишневые деревья и, главное, сожжены все улья с пчелами… Фонтан был загажен, очевидно нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Так же была загажена и мечеть, и мулла с муталимами очищал ее. Старики хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали свое положение. О ненависти к русским никто не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения… Старики помолились о помощи и единогласно решили послать к Шамилю послов, прося его о помощи…». Когда я сказал Минкину, откуда этот отрывок, он не столько удивился, сколько обрадовался: – Наконец‑то! Хоть ты узнал Толстого! Кому из сегодняшних политиков и военных я ни показывал эти строчки, все говорили одно: лучше сейчас об этом не писать. Журналист явно преувеличивает, наверняка куплен Западом. Представляешь, ни один из них не читал Толстого! Я был горд! Как все‑таки бывает полезно, несмотря на возраст, порой найти в себе силы, чтобы послушаться родительского совета. |
