|
Господин Даймонт презрел это элементарное требование и не утрудил себя такого рода знаниями. И это делает его чем-то неуловимо похожим на Колю С., победителя гроссмейстеров. Пишет Даймонт такую же фольксхистори, как Иванов, пусть с противоположным знаком. Спорить с «интеллектуалами», у которых монголы питаются вшами, и с «историками», никогда не слыхавшими о Византийской империи, я не буду, но ничто не мешает мне показать их дичайшую безграмотность, что называется, во всей красе.
Есть и еще огромный пласт литературы, несколько увядший сейчас, в самые последние годы, но пышно расцветавший еще в начале 1990-х. Боюсь, что если я сам, без помощи его провозвестников, назову это направление так, как оно того заслуживает, тут же поднимется визг и вой: «Антисемит!!!». И после этого вопля любые разумные аргументы уже не будут приниматься во внимание. Поэтому сначала я приведу цитату, а потом пускай уж судит сам читатель: «Моя Родина — не Россия, а СССР, то есть Советская Россия, типовая картинка моего детства, от которой сжимается сердце, а к глазам подступают давно уже не сладкие слезы, — не плакучая березка и не курящаяся банька над прудом, а ржавый электромотор в мазутном ручье, расцветший малахитовой зеленью, сыпучие горы пропыленного щебня, оглушительная танцплощадка в горсаду… и когда тоска по Родине становится совсем уж невыносимой, я отправляюсь куда-нибудь на Кировские острова, через парк культуры и отдыха, где все еще геройствует гипсовый матрос с дисковым автоматом, за стадион… Там, на берегу сверкающего отравленного залива, я снова оказываюсь у себя дома — на свалке. Среди битого кирпича, колотого бетона, драных бревен, ржавых гусениц, карбюраторов, сиксиляторов, среди гнутых труб, облезлых гармошек парового отопления, оплавленных унитазных бачков, сплющенных консервных банок, канистр, баллончиков из-под хлорофоса, на целые версты простершихся вдоль морских ворот Петербурга, — на душу мне снова опускается покой» [5, с. 240]. Когда у человека хватает совести писать такого рода тексты, уже мало что способно удивлять. Приводя жесткий пассаж В. В. Шульгина: «Перед евреями два пути: один путь — покаяния, другой — отрицания, обвинения всех, кроме себя. И от того, каким путем они пойдут, зависит их судьба», А. Мелихов комментирует: «Чему не могу противиться — так это благородному тону» [5, с. 204]. Действительно, уж чем-чем, а благородством интонации его творение не отличается, и вот здесь-то действительно кроется важное отличие сочинений Мелихова от книг, написанных русской интеллигенцией. Как бы ни относиться к В. В. Шульгину и к его общественной позиции, он-то себя не на помойке нашел. А вот господин Мелихов — нашел, чем гордится; и, право, он не единственный в своем роде. Потому что существует обширная литература евреев, осознающих себя обитателями и даже прямыми порождениями помойки, братьями опорожненных консервных банок и сородичами оплавленных унитазных бачков. Иногда они выступают с какой-то патологической серьезностью, как И. Бабель, описывая мир одесского дна так, что от его героев, ситуаций и даже запахов желудок непроизвольно сокращается. Иногда становятся они своего рода массовиками-затейниками — когда публикуются сборники «Еврейский анекдот» с такими, например, перлами: «Купил еврей на птичьем рынке попугая. Попугай заорал: „Бей жидов!“ Еврей укоризненно покачал головой: „С таким-то носом…“».
Конечно же, произведения типа приведенных — далеко не все, что есть по еврейской тематике. Есть великолепные монографические исследования, хотя бы Дж. Д. Клиера [6] или А. Кестлера [7]. Но они вовсе не предназначены для массового читателя и отвечают на какие-то очень уж частные вопросы, как и положено научным исследованиям. |
