Кто был первым, сказать трудно, но считается, что знаменитый Дмитрий «Байда» Вишневецкий, самый настоящий князь, из Гедиминовичей. Так и сяк пытаясь выкроить себе удельное владение, он какое-то время метался между Варшавой, где не обломилось, и Москвой, где обломилось, но приходилось держать себя в руках, что герою было совсем не по нраву. В связи с чем, плюнув на неласковых монархов, в середине XVI века построил на острове Хортица первый серьезный укрепленный пункт, убедил казаков, что это хорошо, «пробил» в Варшаве идею реестра и сумел сделать степную демократию хоть сколько-то управляемой. После чего погиб в борьбе с турками. Но дело его не пропало даром: уразумев, что к чему, вслед за первой ласточкой, тесня местные кадры, гуртом пошли охотники – хоть и не князья, но вполне приличные люди литвинского и даже польского происхождения: Богдан Ружинский, его брат Михаил, сын брата Кирик, Самуил Зборовский, Люциан Чарнинский, Богдан Микошинский, Войцех Чановицкий. Не менее буйные, чем сечевые «лыцари», они, однако, сумели слегка отесать беспредельщиков и ввести их активность в сколько-то вменяемое русло. В третьей четверти XVI века запорожская пехота уже нанималась на Ливонскую войну в централизованном порядке, а на «османских» землях выполняли в основном негласные указания поляков (которые, естественно, «ничего с бандитами поделать не могли»). Даже походы в Молдову стали не просто гоп-стопом, а фактором «высокой политики» в интересах польско-молдовской династии Мовилэ. В общем, на рубеже XVI–XVII веков казачество наконец нашло свою нишу. Однако прогресс, как известно, разлагает…

Возрождение

 Раньше, в старые добрые времена, казаки жили как птицы Божьи, иной доли не представляя. Теперь, насмотревшись в походах на «култур-мултур» и прочий политес, они возжелали странного. Сечевики, вплоть до последнего алкоголика, хотели по минимуму – в реестр, дающий некоторый статус и конкретное жалование, «зимовые», в реестре уже состоявшие, мечтали о большем – о некоем «почетном месте» в королевстве. По сути, о тех же привилегиях и правах, которые имела шляхта. И всем им, возможно, и не слишком верующим (суеверий там было более чем достаточно), но, бесспорно, крайне религиозным, очень не нравилось происходившее в сфере идеологии. Если на протяжении всего XVI века (о XV и говорить не приходится) Польша, а тем более Великое Княжество с точки зрения веротерпимости были едва ли не образцово-показательными примерами полной толерантности, то к началу 17 столетия ситуация изменилась полностью. В Европе лоб в лоб столкнулись Реформация и Контрреформация, Речью Посполитой, одним из ключевых, фронтирных государств, вплотную занялись мудрые и прозорливые иезуиты, очень быстро превратив ее в «жемчужину папской короны», буквально размазав по земле довольно-таки многочисленных и активных протестантов. Сокрушая «ересь», не забыли и о «восточной схизме»; православие, до тех пор хотя и «второсортное» с точки зрения властей, но терпимое и даже уважаемое, было лишено всех прав, не говоря уж о привилегиях, и фактически ушло в полуподполье; остававшихся в «отеческой вере» разве что не жгли, но и только. Батюшки просили казаков о поддержке, те, считая своим долгом вступаться за православие, откуда бы ни исходила угроза, пытались воспротивиться, внимания на их протесты никто не обращал.

 Социальные обиды, помноженные на идеологию, – смесь взрывчатая. Не сумев добиться своего по-хорошему, «лыцари» взялись за сабли. Первый блин, впрочем, оказался комом: мятеж одних только запорожцев во главе с Криштофом Косинским был относительно легко подавлен войсками князя Острожского при активной помощи реестровых, полагавших, что желаемое можно добыть и по-хорошему, а сердить ляхов попусту ни к чему.