В трапезной находились монахи. Сидели вдоль длинного неструганого стола, обсели его со всех сторон, вкушая убогую пищу,— если придерживаться точности, то не акриды, а макароны, сваренные на воде макароны; в них не было и следа масла, не было даже томата... Черные облачения братьев-реформатов чередовались с гранатовыми рясами-габитами— братьев младших, братьев-миноритов, очевидно гостивших у своих братьев по ордену.

Приор благословил трапезников и остановился неподвижно в конце стола, а Пиппо, не в силах побороть искушения, пошел вдоль спин, обтянутых суконными черными и гранатовыми сутанами. Смотрел на черные стриженые головы братьев-реформатов, на их круглые от безделья и жира спины, похожие на женские, и неожиданно остановился, увидя перед собой голову рыжую, а не черную, голову со свежей, недавно выбритой тонзурой, перевел взгляд чуть ниже и увидел спину совсем не такую, как у отцов францисканцев.

Пошел дальше, быстро пошел, чуть ли не побежал вдоль стола и видел еще и еще рыжие, со свежими тонзурами головы и странно знакомые, до боли знакомые спины, которых не мог скрыть даже грубый габит. Где он видел эти спины? Тогда ли, когда арестовали его на Кампо Императоре, выкрав из-под их носа Муссолини? Или в лагерях смерти? Или в ту страшную ночь в немецком темном лесу, когда ночной мрак раздирали вспышки фонариков и пистолетных выстрелов?

Люди в узких шинелях, с узкими жесткими спинами. Спины приплюснутые, неправильные бугры лопаток почти не нарушают их понурой ровности, безнадежность проступает сквозь жесткое сукно, веет на тебя мертвенной стужей. Он знал их, да еще как хорошо знал!

И когда теперь, среди круглых, как подушка, спин отцов францисканцев увидел спины, ровные как доски, спины палачей, формой своей напоминавшие узкие трапеции или прямоугольники виселиц, спины, выпиравшие своими острыми углами из-под толстых монашьих облачений, он чуть не воскликнул: «Это они! Они!»

Дон Гайярдоне сказал правду: здесь были чужаки, были враги, были фашисты!

Он побежал вокруг стола, приближаясь к игумену, который стоял все в той же окаменелой позе, видел еще больше этих ненавистных эсэсовских спин и рыжих голов, остановился наконец в самом конце, поглядел на игумена: что скажешь ты, святой отче?

Тот, что сидел перед Пиппо, не выносил у себя за спиной кого бы то ни было. Все его товарищи сидели напряженные, готовые к прыжку, но не подавали и виду, а он не мог вытерпеть. Оглянулся резко и быстро, и Пиппо только на мгновение увидел его лицо. Крупное лицо с коротким носом. Он увидел еще шею, длинную, жилистую шею, вылезавшую из выреза рясы; она выпирала из нее, упитанная, обветренная.

Это лицо, эту шею видел Пиппо два года назад возле отеля Кампо Императоре в Гран-Сассо. Только тогда шею облегал воротник эсэсовского мундира и чернел на ней ремешок от бинокля.

— Скорцени! — закричал Пиппо.— Скорце...

Он не успел досказать это имя. Двухметровый Скорцени выскочил из-за стола и одним ударом сбил Пиппо с ног. К нему присоединились и другие. Прыгали прямо на беззащитного юношу, молча топтали его ногами, колотили чем попало.

— Никто не скроется от Христа. Никто.— мелко крестясь, произнес отец приор.

Монахи испуганно притихли за столом. На их глазах совершалось зло, наибольший грех, тяжелейшее святотатство — сакрилегиум — на их глазах убивали человека, пришедшего в святую обитель.

Но отец приор крестился мелко и быстро и бормотал что-то, вероятно молитву, и монахи тоже закрестились и забубнили...

Негоже было творить сакрилегиум в монастыре, и через полчаса черная машина с капитолийской волчицей на радиаторе выскочила из ворот обители.

Два человечка с раскоряченными ногами, присев под волчицей, сосали ее бешеное молоко. А в машине над чем-то покрытым черной рясой сидели два с прямыми спинами монаха и пристально всматривались в шоссе, стелившееся под колесами машины.