|
Но тут мы опять должны сделать так, чтобы уравнение сошлось. Допустим, Эйнштейн негодяй и отказался от больной дочери. Но тогда мы должны признать Милеву, бросившую больное дитя ради любовника, и вовсе чудовищем. Картер и Хайфилд: «Вероятно, Милева не хотела расставаться с дочерью, считала, что Эйнштейн заставил ее согласиться на этот шаг, и винила во всем его. Возможно также, что сначала она не слишком противилась этому шагу, но потом ее стало мучить чувство вины». Денис Оверби, «Эйнштейн в любви»: «Она принесла величайшую жертву, отдав ребенка ради карьеры Эйнштейна».
Но нет никаких свидетельств того, что она хотела привезти ребенка, а он противился; и если убрать из уравнения отца-подлеца и мать-чудовище, то останутся заурядные бестолковые молодые родители, подсунувшие дитя бабке с дедом (родителям Милевы). Был ли полугодовалый ребенок умственно недоразвит — в начале XX века это понять было трудно, а если и был, из этого еще не следует, что мать решила его бросить. Но почему все-таки сплавили бабушке с дедушкой, а не взяли? Картер и Хайфилд: «Он получил швейцарское гражданство всего год назад, и такое пятно на репутации, как незаконный ребенок, помешало бы ему добиться успехов и признания и на государственной службе, и в консервативном столичном обществе». Так что вернемся к предположению, что ждали свадьбы, рассчитывая предъявить ребенка в таком возрасте, когда уже никто не станет разбираться, был ли он рожден до брака, или выдать Лизерль за племянницу. А может, хотели пожить «для себя»: вили гнездо, проводили вечера вдвоем за книжками и музыкой… Его музыкальные вкусы с молодости до смерти не изменились; в 1939 году он отвечал на анкету: «1) Больше всего я люблю музыку Баха, Моцарта и некоторых старых итальянских и английских композиторов; Бетховена значительно меньше и, конечно же, Шуберта. 2) Затрудняюсь сказать, кто значит для меня больше — Бах или Моцарт. В музыке я не ищу логики… Мне не нравится музыкальное произведение, если я не могу интуитивно ухватить его внутреннюю целостность и единство (архитектуру). 3) …Бетховен для меня чересчур драматичен, и в музыке его слишком много личного. 4) Шуберт — один из моих любимых композиторов… но в его крупных сочинениях мне мешает незавершенность архитектоники. 5) Шуман привлекателен для меня своими малыми вещами… но несовершенство формы не позволяет мне безоговорочно наслаждаться им. У Мендельсона чувствуется большой талант, но не всегда уловимое отсутствие глубины приводит его порою к банальности. 6) Считаю некоторые песни и камерные вещи Брамса несомненно значительными… Но большинство его работ не обладает для меня убедительностью… 7) Восхищаюсь изобретательностью Вагнера, но отсутствие четкого архитектурного рисунка рассматриваю как декадентство. К тому же для меня его личность как музыканта неописуемо противна, так что большей частью слушаю его с отвращением. (Вагнер — антисемит. — М. Ч.) 8) Штраус одарен, но в нем нет внутренней правдивости и он озабочен внешними эффектами. Не могу утверждать, что я вообще равнодушен к современной музыке. Дебюсси изящно-красочен, но его архитектура слишком бедна…» Итак, в музыке он прежде всего хотел видеть математику и архитектуру; его любимца Моцарта многие считают холодноватым. Герман Гессе, «Степной волк»: «Бессмертные, отрешенно живущие во вневременном пространстве, ставшие образами, хрустальная вечность, обтекающая их как эфир, и холодная, звездная, лучезарная ясность этого внеземного мира — откуда же все это так мне знакомо? Я задумался, и на ум мне пришли отдельные пьесы из „Кассаций“ Моцарта, из „Хорошо темперированного клавира“ Баха, и везде в этой музыке светилась, казалось мне, эта холодная, звездная прозрачность, парила эта эфирная ясность. Да, именно так, эта музыка была чем-то вроде застывшего, превратившегося в пространство времени, и над ней бесконечно парили сверхчеловеческая ясность, вечный, божественный смех…» Странно только, что Эйнштейн любил скрипку, такой «рвущий душу», «дьявольский», чувственный, совсем не «математический» инструмент. |
