Лоренцу, 21 июля: «Недавно я говорил с Планком, и мы уныло вспоминали горькое разделение, которое возникло между нами и нашими чрезвычайно уважаемыми иностранными коллегами в результате этой злосчастной войны… мы, академики, в войне не виноваты, и нынешние ужасные обстоятельства должны побудить нас к солидарности… Что делать? Если бы я не жил в Берлине, то написал бы нашим коллегам во Франции и Англии и просил бы, чтобы прежние дружественные отношения в ученом сообществе восстановились. Я просил бы, чтобы они собрались, добровольно и неофициально, в соответствующем месте (Голландия или Швейцария)… Но я живу в Берлине, имею мало связей и не очень умею общаться с людьми. Именно поэтому я доверяюсь Вам в надежде, что Вы сможете преобразовать мои мечты в действительность… Планк поощрил меня делать все, что в моих силах; он также готов на все, чтобы восстановить хорошие отношения…»

Но Лоренц за это не взялся (потому что ученые в нейтральных странах, в странах Антанты и в США отнюдь не горели желанием общаться с немцами), а Планк не захотел отречься от манифеста 1914 года, хотя частично его дезавуировал, подписав другое воззвание — о том, что Германия не должна ставить захватнических целей. Эйнштейн — Лоренцу, 2 августа: «Ваш отказ не стал неожиданностью, поскольку я уже чувствовал настроение наших коллег за границей. Но странно, что и в Берлине это так. Ученые-естественники настроены против любых недружелюбных мер против коллег, живущих во враждебных странах. Историки и филологи, с другой стороны, фанатики-шовинисты… Узкое националистическое чувство даже людей высокого положения чрезвычайно неутешительно для меня. Кроме того, я должен сказать, что мое уважение к высокоразвитым государствам сильно уменьшилось от понимания, что они все в руках олигархов, которые контролируют прессу и владеют властью и могут сделать все что им хочется… И отношения между людьми, которые профессионально и лично уважают друг друга, должны отступить перед ветхим идеалом „государства“? Это уму непостижимо и недопустимо…»

«Новое Отечество» зверски ругали в газетах, называли его членов предателями, работающими на врага, патриотизм был в разгаре, Прусская академия наук решала вопрос, как бы прищучить Французскую академию. Но Планк смог добиться, чтобы до конца войны никакие действия и заявления против иностранных научных учреждений не предпринимались. Естественники голосовали за его предложение (и продавили его); гуманитарии сплошь были за войну, в том числе за войну со своими коллегами за границей.

Летом Эйнштейн мог выехать в Швейцарию, но все сорвалось после того, как он обменялся недружелюбными письмами с Милевой и далее стал обсуждать свои планы с Гансом напрямую. Одиннадцатилетний Ганс отвечал: «Дорогой папа, тебе следует спрашивать маму о всех вещах, потому что не только я здесь решаю. Но если ты так плохо к ней относишься, я не хочу никуда ехать с тобой». И перестал отвечать на письма отца. Эйнштейн впоследствии жаловался Габеру: «Мой прекрасный мальчик был отчужден от меня уже несколько лет моей женой, которая весьма мстительна. Открытка, которую он мне прислал, я уверен, написана под ее диктовку». Наличия у сына собственных чувств он, кажется, не допускал.