– Блейк, мне не кажется, что вы искушали судьбу. – Мириам явно подбирала слова для этой фразы, дальше она говорила легко и непринужденно: – Да и вообще в нашей клинике никто не умирает, она исключительно для приходящих пациентов. Можете представить, как я рада, что вы не стали для нас первенцем. При клинике есть гериатрическое отделение, туда сейчас временно поместили и этих троих детей, больше их никуда не берут. Мне стыдно за их глупое поведение, но нужно все‑таки учесть, как ужасно обращались с ними родители.

Мириам указала на трехэтажное здание за автостоянкой клиники. На залитой солнцем террасе клевали носами престарелые пациенты в инвалидных креслах. При виде моего изодранного комбинезона они заметно оживились, начали указывать на меня руками и о чем‑то спорить. Надо думать, они были утром свидетелями того, как немилосердно дымящая «Сессна» летела в сторону реки, сшибая попутно верхушки деревьев.

Мы помедлили на автостоянке в ожидании, пока подбегут дети. Не замечая, что я искоса за ней наблюдаю, доктор Мириам привалилась спиной к какой‑то машине и начала выколупывать из‑под ногтя крупицу грязи. Не знаю, что тому причиной, возможно – жар, отраженный от зеркально отшлифованного кузова, и мое собственное полуобнаженное тело, но меня обуяло жгучее влечение к этой молодой женщине с ее облупленным педикюром, с изгвазданными о траву пятками, с головокружительным запахом бедер ее и подмышек и даже с сомнительным следом телесных выделений кого‑то из пациентов на ее белом халате. Мириам сощелкнула извлеченную из‑под ногтя грязь на траву, словно даруя парку частицу изобилия, неустанно струящегося сквозь все ее поры. Я чувствовал, что причина этой неопрятности лежит не в пренебрежении гигиеной, а в полном, нерассуждающем приятии природы во всех, пусть и самых будничных ее проявлениях, в сопричастности. Я знал, что она пользует своих пациентов припарками из земли и слюны, скатанными в ее сильных пальцах, разогретыми между ее бедер. Оглушенный ее запахом, я хотел взять ее, покрыть, как жеребец, кроющий здоровую, нагулянную кобылу.

– Блейк?

Теперь наблюдала она за мной, наблюдала не без дружелюбия, словно знала, что я совсем не обычный летчик, и намеренно позволяла себе увлечься мной. Когда подбежали дети, она наклонилась и обняла их, каждого по очереди, весело улыбаясь, когда липкие пальцы девочки стали нащупывать ее рот.

Слепая… Теперь я понял, почему эти обиженные природой дети все время держатся вместе: они объединяют свои возможности. Мозгом неразлучной троицы была девочка с ее живым, смышленым личиком и любопытным, вздернутым носиком. Старший из мальчиков, плотный, коренастый даун с тяжелым, похожим на бомбоубежище лбом был ее верным поводырем, он не отходил от девочки ни на шаг и бережно помогал ей избегать препятствий. Кроме того, он непрерывно бормотал комментарии ко всему окружающему, представляя своей слепой подружке радужную, как мне показалось, картину приветливого, ласкового мира.

Третий – маленький рыжеволосый мальчик – постоянно дрожал от возбуждения, словно раз за разом наново открывал острую, яростную радость жизни. Когда он смотрел на пронизанный солнцем парк, каждый лист, каждый цветок словно полнился обещанием неслыханных наслаждений.

Я смотрел, как они снуют вокруг, залезают в стоящие на площадке машины, снова выскакивают наружу. Мне нравились эти дети, их самодостаточность, мне очень хотелось бы помочь им – но как? Сама собою вспомнилась та история, когда я вообразил себя Гаммельнским крысоловом. Где‑то в этом парке должен таиться миниатюрный рай, место, где я мог бы одарить слепую девочку зрением, спасти‑ка – крепкими ногами, дауна – острым разумом.

– Что тебе, Рейчел? – Доктор Мириам наклонилась, чтобы разобрать торопливый шепот девочки. – Рейчел очень хочет узнать, как вы выглядите. Я так и не сумела до конца убедить ее, что вы не личный посланник архангела Михаила.