Михаил Пришвин. Фацелия
Пустыня
В пустыне мысли могут быть только свои, вот почему и боятся пустыни, что боятся остаться наедине с самим собой. Давным-давно это было, но быльем еще не поросло, и я не дам порастать, пока сам буду жив. В то далекое «чеховское» время мы, два агронома, люди между собой почти незнакомые, ехали в тележке в старый Волоколамский уезд по делам травосеяния. По пути нам было целое поле цветущей синей медоносной травы фацелии. В солнечный день, среди нашей нежной подмосковной природы это яркое поле цветов казалось чудесным явлением. Синие птицы как будто бы из далекой страны прилетели, ночевали тут и оставили после себя это синее поле. Сколько же там, мне думалось, в этой медоносной синей траве, теперь гудит насекомых. Но ничего не было слышно из-за тарахтенья тележки по сухой дороге. Очарованный этой силой земли, я забыл о делах травосеяния и, только чтоб послушать гул жизни в цветах, попросил товарища остановить лошадь. Сколько времени мы стояли, сколько я был там с синими птицами, не могу сказать. Полетав душой вместе с пчелами, я обратился к агроному, чтобы он тронул лошадь, и тут только заметил, что этот тучный человек с круглым заветренным простонародным лицом наблюдал меня и разглядывал с удивлением. — Зачем мы останавливались? — спросил он. — Да вот, — ответил я, — пчел мне захотелось послушать. Агроном тронул лошадь. Теперь я в свою очередь вгляделся в него сбоку и что-то заметил. Еще раз глянул на него, еще и понял, что этот до крайности практический человек тоже о чем-то задумался, поняв через посредство, быть может, меня роскошную силу цветов этой фацелии. Его молчание мне становилось неловким. Я спросил его о чем-то незначительном, лишь бы не молчать, но он на вопрос мой не обратил ни малейшего внимания. Похоже было, что мое какое-то неделовое отношение к природе, быть может просто даже молодость моя, почти юность, вызвали в нем свое собственное время, когда каждый почти бывает поэтом. Чтобы окончательно вернуть этого тучного красного человека с широким затылкам к действительной жизни, я поставил ему по тому времени очень серьезный практический вопрос. — По-моему, — сказал я, — без поддержки кооперации наша пропаганда травосеяния — пустая болтовня. — А была ли у вас, — спросил он, — когда-нибудь своя Фацелия? — Как так? — изумился я. — Ну да, — повторил он, — была ли она? Я понял и ответил, как подобает мужчине, что, конечно, была, что как же иначе… — И приходила? — продолжал он свой допрос. — Да, приходила… — Куда же делась-то? Мне стало больно. Я ничего не сказал, но только слегка руками развел, в смысле: нет ее, исчезла. Потом, подумав, сказал о фацелии: — Как будто ночевали синие птицы и оставили свои синие перья. Он помолчал, глубоко вгляделся в меня и заключил по-своему: — Ну, значит, больше она уже не придет. И, оглядев синее поле фацелии, сказал: — От синей птицы это лежат только синие перышки. Мне показалось, будто он силился, силился и наконец завалил над моей могилой плиту; я еще ждал до сих пор, а тут как будто навсегда кончилось, и она никогда не придет. Сам же он вдруг зарыдал. Тогда для меня его широкий затылок, его плутоватые, залитые жиром глазки, его мясистый подбородок исчезли, и стало жаль человека, всего человека в его вспышках жизненной силы. Я хотел сказать ему что-то хорошее, взял вожжи в свои руки, подъехал к воде, намочил платок, освежил его. Вскоре он оправился, вытер глаза, взял вожжи опять в свои руки, и мы поехали по-прежнему. |
