Но вид темно-багровых пятен вернул меня к действительности. Я должен был спешить, если не хотел, чтоб смерть похитила у меня плод моей победы.

Сосредоточив всю силу своей воли, я устремил взор на ее лицо и, подняв руки над больной, принялся проводить пассы от головы ее до ног.

Сильный жар, сопровождаемый обильным потом, разлился по моему телу. Голова слегка затуманилась, но мысли оставались ясны, и все чувства приобрели особенную остроту.

В полумраке комнаты я ясно видел, как при каждом пассе из кончиков моих пальцев сыпались искры мерцающего голубоватого света и серебристым каскадом падали на больную, которая, казалось, поглощала их взамен густых темных испарений, выходивших из ее тела.

Испарения эти мало-помалу уменьшились, наконец исчезли, и фигура больной как бы потонула в серебристом голубоватом тумане.

Вид молодой женщины несколько раз менялся. Бледность ее лица сперва сменилась ярким, лихорадочным румянцем, неподвижность — судорожными движениями.

Потом все это прекратилось, и больная уснула крепким, спокойным сном. Вместо серебристых искр из моих пальцев стали исходить густые, красноватые и жгучие испарения. Я понял, что это были уже не благотворные токи невидимых деятелей, а моя собственная жизненная сила; следовательно, мне нужно будет отдохнуть.

Я подвинул стул к постели, сел и долго смотрел на Смарагду с самыми разнообразными чувствами.

Ее тихое, спокойное дыхание и теплые, влажные руки показывали, что главная опасность уже миновала, но я не хотел сохранить ее жизнь для Омифера или Радамеса. При мысли о последнем я невольно сжал кулаки: судьба даровала ему прелестную женщину с огромным состоянием, а он выгнал ее на улицу из ее собственных палат. И она предпочла мне этого неблагодарного эгоиста, неспособного не только любить, но даже ревновать, подлого труса, который с ужасом и отвращением отвернулся от смертельно больной жены. Он не подал бы ей и глотка воды утолить предсмертную жажду, и ей пришлось бы умереть на улице, если б мы с Омифером не приютили и не спасли ее.

Конечно, она заслужила свое несчастье, и я с радостью представлял себе минуту, когда по выздоровлении Смарагды я все ей расскажу и увижу на ее надменном лице краску негодования, а на губах, так часто славших мне насмешливую и жестокую улыбку, судорожное движение оскорбленной гордости. И при всем том я завидовал равнодушию Радамеса, который спокойно, без сожалений, вычеркнул из своей памяти эту женщину с ее чарующей красотой. Л я, безумец, был прикован к ней своею роковою страстью, которую никакое оскорбление, никакое презрение со стороны Смарагды не могли уничтожить.

Со вздохом оторвался я от своих мечтаний. Наступило время приготовить питье для моей пациентки.

Я взял большую алебастровую вазу с водой, протянув над ней руки, и воззвал к невидимым деятелям. Тот же светящийся голубоватый ток брызнул из моих пальцев и наполнил вазу бледным мерцающим пламенем.

Налив этой воды в чашу, я поднес ее к губам Смарагды. Она жадно выпила ее, не открывая глаз, и снова уснула. Тогда я позвал негритянку, приказал ей сторожить госпожу и отправился на плоскую кровлю. Чрезвычайно утомленный, я растянулся там на циновках, покрытых ковром, и уснул как убитый.

На следующее утро прибежал Омифер. Я позволил ему взглянуть на больную, которая еще спала.

При виде этого спокойного сна и легкого румянца, покрывавшего щеки больной, он с немой благодарностью воздел руки к небу. Я объяснил ему, что больная чрезвычайно слаба и нуждается в продолжительном и полном спокойствии, а потому некоторое время ему нельзя будет с нею видеться. Омифер не возражал, его доверие ко мне было безгранично, он только попросил передать от него Смарагде роскошный букет роз и ушел.

Я поставил цветы в воду и подал проснувшейся больной прохладительное питье. Когда она увидела меня, склонившегося над нею, лицо ее выразило сильное неудовольствие.