«Неблагодарная, — думал я, трепеща всем телом, — ты любишь этого ничтожного красавчика и не даришь ни одного взгляда тому, кто спас твою жизнь, ухаживал за тобою, как нежная мать за ребенком, берег день и ночь… Но так и быть. Беседуй теперь в последний раз со своим возлюбленным, пой прощальную песню веселому Танису и стовратным Фивам. Никогда больше ты их не увидишь, и тогда я один тебе останусь».

Несмотря на бурные чувства, волновавшие меня в ту минуту, я не забыл, что если Омифер заподозрит истину, то все мои надежды рухнут. Итак, я состроил спокойную физиономию и, делая вид, будто только что являюсь, шумно вошел, восклицая:

— Здравствуй, Омифер. Видишь, моя больная почти совсем уже здорова и по-прежнему прекрасна. Потерпи же еще несколько дней и тогда можешь взять ее к себе, если Радамес не заявит своих прав. Кстати, что должен я ответить этому благородному египтянину, который, встретившись сегодня со мной на улице, спрашивал, когда жена его будет настолько здорова, чтобы возвратиться в свои палаты?

Смарагда побледнела.

— Никогда! — энергически воскликнула она. — Никогда не возвращусь я к Радамесу, скорее, пойду на все. Отец мой был верный слуга фараону, и фиванские храмы считают его в числе своих благотворителей. Я брошусь к ногам фараона и верховных жрецов с мольбой избавить меня от этого человека.

— Успокойся, моя радость, — сказал Омифер. — Радамес потерял все нравственные права супруга, не пустив тебя, больную при смерти, в твой же собственный дом. Он этим разорвал всякие узы, которые связывали тебя с ним.

Они говорили еще несколько времени на эту тему, потом Омифер встал и простился, обещая вскоре опять прийти. Прощаясь со мною, он крепко пожал мне руку.

— Благодарю, Пинехас, — сказал он, — ты обязал меня на всю жизнь. Через несколько дней я избавлю тебя от хлопот и возьму нашу милую больную, но десять верблюдов ты получишь сегодня же вечером. Позволь прибавить к ним, на память обо мне, прекрасную сирийскую лошадь, которую мне привели на днях.

Я поблагодарил его, но, слишком раздраженный, чтоб говорить со Смарагдой, вышел на террасу, откуда стал украдкой наблюдать за молодой женщиной. Погруженная в воспоминания своей беседы с Омифером, она и не заметила даже моего ухода. Облокотившись на подушки, она покачивала хорошенькой головкой, весело улыбаясь своим мечтам, которые, без сомнения, рисовали ей блаженную будущность.

«Погоди, — подумал я, пожирая ее взорами, — тебе можно будет мечтать и в палатке, которую я раскину для тебя в пустыне. Но мечты — призрак, а действительность буду я».

В эту минуту вошел невольник и, почтительно поклонившись, доложил, что приехал благородный Радамес, возничий фараона, и желает видеть свою супругу. Смарагда глухо вскрикнула:

— Нет, нет! Скажи ему, что я не хочу его видеть.

Я не трогался с места, желая знать, что из этого выйдет. Она не успела договорить еще своих слов, как завеса снова поднялась и вошел Радамес.

Он невольно остановился, удивленный и очарованный красотою Смарагды, которую не видал в течение целых недель и, конечно, воображал себе совсем иную. Его холодная, натянутая физиономия распустилась в нежную улыбку.

— Смарагда, милая супруга, — воскликнул он, сбрасывая шлем и плащ и протягивая к ней объятия, — вот и я с тобою. Слава богам, сохранившим тебя для твоего верного Радамеса, который проводил дни и ночи в невыразимом отчаянии.

Смарагда встала и, дрожа, оперлась рукой о стол, стоявший возле кушетки. Ее лицо, за несколько минут пред тем радостное и нежно-мечтательное, совершенно преобразилось. Бледная, злобная, с презрительно сжатыми тубами, она смотрела на своего мужа, и ее пылающие глаза, казалось, готовы были превратить его в пепел.