Посредине ее также находился стол, на котором стояли блюда с кушаньями и деревянный сосуд с сырым тестом. На одном конце залы толпилось около сотни народа, мужчин, женщин и детей всех возрастов, служивших у Авраама. На другом помещалось его семейство с несколькими ближайшими родственниками, а в глубине комнаты сидел Мезу, облокотившись на небольшой столик и подперев рукою голову.

Между бровями его виднелись глубокие морщины, губы были крепко сжаты, а глаза вспыхивали мимолетными искрами. Думал ли он в эти минуты о затеянном им кровопролитии или о необходимости, в случае неудачи, отказаться от трона Израилева? Позади нашего грозного вождя неподвижно стояли его неизменные спутники: Иисус Навин и Аарон.

Я молча сел около Эноха и стал рассматривать многолюдное сборище. Ни на одном лице я не заметил мужественной уверенности в будущем, радостного ожидания свободы. Все головы были опущены, а из груди стариков, опиравшихся на свои дорожные посохи, вылетали глубокие вздохи. Видно было, что им тяжело покинуть места, где они родились, выросли и состарились, и подвергнуться всем случайностям далекого странствия, когда их истомленное тело жаждало только покоя.

Невольно пришла мне мысль, что если бы нашелся энергичный человек, который в ясных и живых словах описал бы этим трусам весь риск покинуть Египет и идти навстречу неизвестному будущему, то эта колеблющаяся толпа немедленно отступила бы назад и весьма немногие решились бы последовать за мрачным честолюбцем, сидевшим у стола в тревожном ожидании результата своей последней страшной попытки сломить упорство фараона. Я заметил также, что семейство Авраама было чем-то сильно потрясено: жена его не переставала горько плакать и он сам казался расстроенным и убитым.

— Скажи, пожалуйста, отчего это наши хозяева так печальны? — шепотом спросил я Эноха.

— Им и есть о чем печалиться, — отвечал он, — дочь их убежала из дома. Полагают, что она влюблена в одного молодого египтянина, и Авраам боится, как бы она не изменила нашему делу ради спасения своего возлюбленного.

Прошло несколько долгих, томительных часов.

Мезу, который, видимо, был не в силах подавить свою внутреннюю тревогу, два раза вставал с места и, выйдя на террасу, рассматривал звезды.

Вдруг двери с шумом распахнулись, и в залу стремительно вбежала молодая девушка. Лицо ее было бледно как смерть, волосы растрепаны, одежда в беспорядке. Одной рукой она прижимала к груди окровавленный нож, в другой — держала чашу с темной жидкостью. При ее появлении жена Авраама вскрикнула и протянула к ней руки, а девушка, казалось, ничего не видела и не слышала. Ее черные глаза дико пылали, судорожно искаженное лицо дышало свирепой ненавистью.

Бросившись к Мезу, она протянула ему чашу.

— Он умер! Я сама убила его, — произнесла она хриплым голосом.

Мезу взял у нее из рук нож и чашу, но не успел еще ничего сказать, как дверь снова распахнулась и быстро вошел человек в длинной белой одежде, с черным покрывалом на голове.

Я узнал Элиазара. Лицо его пылало, а в правой руке он высоко держал массивную золотую чашу, осыпанную драгоценными каменьями.

— Повеление Иеговы исполнено. Ангел-истребитель направил мою руку, и первенец фараона умер! — воскликнул он в исступлении.

Улыбка жестокого торжества озарила лицо Мезу.

На минуту он поднял глаза и руки к небу, потом схватил чашу, вылил в приготовленное тесто кровь наследника короны Верхнего и Нижнего Египта и перемешал.

— Всегда и везде, — воскликнул он своим громкозвучным голосом, — вы должны делать то же самое, в воспоминание великого часа, когда ангел-истребитель Господень снял с вашей выи иго рабства. Пейте кровь врагов своих — и будете властвовать над ними.

Трепеща от суеверного ужаса, все пали ниц на землю.