Около полуночи шум на дворе возвестил мне о прибытии Омифера. Я вышел в сопровождении двух служителей с факелами и увидел целую процессию. Сначала шли невольники, поддерживая на плечах крытые носилки, где лежала усопшая, за ними следовали другие с корзинами, ящиками и шкатулками, а позади несли паланкин, в котором сидел Омифер, заливаясь слезами.

Я провел людей в грот и приказал поставить там носилки. Рабы сложили все принесенные вещи, а Омифер преклонил колени у тела обожаемой жены и долго стоял неподвижно, закрыв лицо руками, по-видимому мысленно читая молитвы.

Потом он встал и обратился ко мне:

— Я вверяю тебе то, что для меня дороже всего в мире, но не хочу видеть ее прежде, чем она станет как живая. Вот тут, — и он указал мне на ящики и корзинки, — ты найдешь самый тонкий холст, лучшие благовония, ткани и драгоценные украшения, а в этом кошельке золото для покупок, на случай, если чего недостанет. Не жалей ничего, мудрый Колхис. Если твоя работа меня не разочарует, то я озолочу тебя.

Когда он ушел со своими людьми, я выслал моих, опустил кожаную занавесь, закрывавшую вход в мастерскую, снял покров с носилок и открыл лицо Смарагды, прекрасное даже после смерти.

«Наконец, — думал я, — ты принадлежишь мне. Теперь ты не можешь убежать, как когда-то из моего шатра в еврейском стане. Я сделаю тебя такой же прелестной и нарядной, как при жизни, буду восхищаться твоей красотой, и ты не оттолкнешь меня, а твоя душа будет страдать, незримо присутствуя при этом. Сегодня мы празднуем наше вечное обручение, жестокая женщина».

С чувством торжества я поднял тело и положил его на каменную скамью. Сняв с него одежду, я взял нож, чтоб сделать необходимые разрезы.

Прежде всего я хотел вынуть это неблагодарное сердце, в котором не нашлось для меня никакого другого чувства, кроме отвращения. Я намеревался набальзамировать его особым способом и постоянно носить на груди, чтоб оно прониклось моей теплотой, чувствовало каждое биение моего сердца и вдвойне страдало от своего бессилия.

С этой минуты я стал работать день и ночь, едва давая себе несколько часов покоя. Я создавал свое образцовое произведение: на бальзамирование этой мумии я положил все свои силы, все знания, всю заботливость художника. Это был не сухой, безжизненный труп, а спящее тело, гибкое, прелестное, благоухающее самым тонким ароматом. Я расчесал и заплел длинные черные волосы умершей, подкрасил ей губы и щеки так искусно, что казалось, кровь еще переливалась под тонкой прозрачной кожей, убрал ее голову и шею чудными драгоценностями и, обернув тело повязками и роскошной тканью, положил его в великолепный саркофаг кедрового дерева, присланный Омифером.

С трепещущим сердцем любовался я своей работой и никак не мог от нее оторваться, точно дивная мумия меня околдовала. Мне казалось, что теперь я люблю ее еще сильнее, чем живую, мятежное сердце которой всегда оспаривало у меня обладание ее личностью. Теперь она была безмолвна, в таинственном полусвете грота ее эмалевые глаза смотрели на меня без упрека, я сторожил ее, как верный раб, страшась только одного: как бы не потерять сокровище. Малейший шум заставлял трепетать: не Омифер ли явился за своим добром, на которое имел полное право? Эта мысль доводила меня до безумия. Я готов был врукопашную защищать свое лучшее произведение, и во мне созрело свирепое решение отделаться от Омифера. Я приготовил на столе возле саркофага чашу и сосуд с вином, в которое подмешал тонкий яд, и стал ждать его прибытия.

Наконец Омифер явился, и я повел его к телу Смарагды. Откинув газовый покров с саркофага, я взял факел и ярко осветил лицо покойницы.

С восторженным и вместе скорбным криком Омифер упал на колени и погрузился в ее созерцание. Я украдкой глядел на него с ревнивой ненавистью. Мог ли он, упивавшийся страстными взорами живой Смарагды, теперь любоваться ее эмалевыми глазами, безжизненными и холодными, как золотой жук, вложенный в ее грудь вместо сердца, которое билось для него одного? Эти уже ничего не отражавшие глаза могли пленять только того, кто во взоре живой не видел ничего, кроме гнева и презрения.