Он приблизился к шоферу, который с головой погрузился в стальные кишки автомобиля, и спросил:

– Ну и что тут у тебя?

– Масло, – лаконично ответил Егоров, даже не обернувшись.

Сидорчук, который ничего в двигателях не понимал, с уважением посмотрел на шофера и отступил. Он даже не решился спросить, что не так с этим загадочным маслом и есть ли надежда на скорое возобновление движения. Сам Егоров счел свое объяснение исчерпывающим и не произнес больше ни слова.

Все, кажется, были даже рады нежданной остановке. Господин Ганичкин важно прогуливался взад-вперед по шелковой траве, щурился на солнце и с наслаждением затягивался ароматным табачным дымом. Вид у него был как у породистого кота, до отвала наевшегося сметаны.

Вася Чуднов прилег в сторонке, оперся на локоть и мечтательно рассматривал зеленеющий лес. Из лихо закушенной папиросы в небо сочилась почти прозрачная струйка.

Расслабленная атмосфера весеннего дня подействовала и на Сидорчука. Он прошелся по берегу, разминая ноги, затекшие от поездки, вдыхая аромат полевых цветов, свежей зелени и прохладной реки. В воздухе жужжали и вспыхивали искрами бронзовые жуки. Егоров, не разгибаясь, продолжал копаться в моторе.

Сидорчук почувствовал неловкость. Он не был виноват в задержке, да дел никаких у них сейчас не имелось, но это невольное безделье вызывало у Сидорчука недовольство собой. Ему казалось, что он теряет нити управления своей командой. Эти люди были для него чужими, особенно Ганичкин. Он ничего о них не знал, в настоящем деле не проверил и не представлял, на что они способны. Зайцев их хвалил, но пока свою характеристику оправдывал только Егоров, да и то с оговорками – мотор у него все-таки сломался.

«Что ж он так долго копается? – сердито подумал Сидорчук, кося глазом на согнутую спину шофера. – Неужто так трудно найти это чертово масло? А если бы это был фронт?»

Чтобы как-то утихомирить нарастающее раздражение, Сидорчук решил проверить оружие, сложенное в машине. Три австрийских карабина и цинковый ящик с патронами, завернутые в мешковину, были в порядке, но Сидорчук, нарочно делая строго лицо, ощупал все и поправил.

Он вспомнил вдруг, как уезжал шесть лет назад из Веснянска и оставлял Постнову на черный день пять гранат-лимонок и коробку с патронами. Егор Тимофеевич беды не ждал, но черный день все-таки наступил. О том, виноват ли Николай Ростиславович, думать не хотелось. Постнов был его другом, боевым товарищем, преданным большевиком, не кланялся пулям и не боялся смерти.

Но Сидорчук слишком много повидал в этой жизни и знал, что с людьми случается всякое. Особенно если в этом замешаны баба и бриллианты. Могло случиться самое худшее. Егор Тимофеевич знал, что выполнит свой долг, но радости это ему не доставляло.

– Егоров! – крикнул он сердито. – Ты еще долго будешь возиться? Или хочешь, чтобы мы тут ночевали?

– Маслопровод, – отозвался Егоров, выглядывая из-под капота. – Еще малость подождать придется.

Нос и щеки у него был вымазаны чем-то черным. Кажется, командирский тон Сидорчука произвел на него благоприятное впечатление. Он, можно сказать, разговорился, даже в голосе появились бодрые нотки.

Сидорчук стал обдумывать, не стоит ли ему применять в деле командирскую хватку почаще, чтобы поддерживать в подчиненных примерную бодрость и хорошее настроение, но тут его внимание привлек экипаж, появившийся на мосту.

Хотя именно экипажем это сооружение назвать было чересчур смело. Пегая лошаденка понуро тащила за собой простую телегу с четырьмя пассажирами самого невзрачного вида. Один, ссутулившись, сидел впереди, придерживая вожжи, а трое полулежали на клочьях прелой соломы и с ленивым недоверием рассматривали окружающий мир.