Мы медленно поднимались над окутанной сумраком долиной, одновременно поднималось солнце, а с ним и наше настроение. Мы смеялись над жителями деревни внизу — не так-то легко нас сокрушить! Правда, на какое-то время мы забыли, как прекрасна жизнь. Теперь же снова душу переполнило ликование, сознание полной свободы и счастья. В нашем распоряжении было все на свете. Солнце — наше, весь мир — наш. Наше достояние не замыкалось в границах, обозначающих частное владение. Обрубив узы, привязывающие нас к частной собственности, мы стали свободны, как горные козы и кукушка. Подобно нам, они располагали всем миром. У нашего дома не было стен, ограды. Мы не видели и не ощущали никаких границ, кроме далекого горизонта, а он отступал все дальше с каждой петлей крутой тропинки.

Румяное утреннее солнце оторвалось от земли и парило над ржаво-красным гребнем по ту сторону долины. Дул свежий, прохладный ветерок; безбрежное море простиралось вокруг острова, обнимало всю планету, словно гору Арарат во времена Ноя. Мы поднимались на вершину Арарата.

Наконец-то мы на крыше острова. Лес кончился, его сменили трава и папоротник, по которому ковровой дорожкой тянулась тропа, такая же красная, как пики, возвышавшиеся впереди дворцовыми башнями. Высоко мы забрались… Справа в зеленую расселину долины Омоа обрывались крутые склоны, зазубренные остатки кратерных стен. Наша бамбуковая хижина была скрыта далеко внизу под сплошным лесным пологом, который с высоты напоминал густой мох с торчащими над ним косматыми цветками пальмовых крон.

Воздух становился прохладнее и разреженнее. Мы очутились на открытом плато. Здесь надо было дышать глубже, и мы чувствовали себя так, словно пробуждались к реальности после лесной дремоты. Может быть, и впрямь мы дремали внизу, в дебрях? Во всяком случае теперь дремоты не было и в помине. Мы вступили в мир, который еще никем не изучался. Мир, отличный от всего, что мы прежде видели. Белое пятно на карте. Скудная литература о Маркизских островах характеризовала его как выжженную солнцем пустыню. И когда наши друзья островитяне рассказывали нам про это плато, их описания резко отличались друг от друга.

Теперь мы поняли, почему так было. Нас окружал ландшафт, подобного которому по красоте и разнообразию мы еще никогда не видели. Волнистая равнина — и отлогие бугры и холмы; глубокие ущелья и расселины, а вдали — рвущиеся к небу скалы и пики. Где же тут выжженная пустыня? Ущелья заполнял темный дождевой лес, непроходимые заросли. А торчащие холмы покрывала трава с папоротником.

На склонах и равнинах — саванна и редколесье; местами только древовидные папоротники отбрасывали тень, словно зонты. А сколько цветковых собралось здесь, чтобы поклоняться солнцу! Внизу, в долине, кроны могучих деревьев перехватывали благодатные лучи светила, не оставляя ничего цветочкам на земле.

От цветка к цветку сновали редкостные бабочки и пестрые жуки, мелкие пичуги порхали с дерева на дерево. Люди здесь не селились. Для полинезийцев было слишком холодно, а нас климат на высоте около тысячи метров только бодрил. Тиоти и Пахо дрожали и стучали зубами. Уверяли нас, что мы пропадем. На ночь тут оставаться невозможно — как только зайдет солнце, окоченеем насмерть.

Мы рассказали им про нашу родину, где вода порой замерзает так, что по ней можно ходить, ее можно разбивать, будто оконное стекло, а в холодные дни на землю и на шляпы сыплется дождь, похожий на соль или сахар. Тиоти и Пахо покатывались со смеху, продолжая стучать зубами. Пришлось сказать, что мы пошутили, не то они посчитали бы нас отъявленными лжецами.

Юный Пахо был обаятельный весельчак и неутомимый проказник. То мчится по тропе, будто ковбой, то выскакивает из-за камня с жутким криком, то мигом взбегает на высоченную пальму. Пусть он был лгунишка, воришка, гроза девчонок — все равно мы восхищались его бьющей через край энергией и весельем.