"Ничего, – подумал Голобородько, делая первую осторожную затяжку и с трудом сдерживая приступ кашля. – Дома, в Сан-Франциско, все будет по-другому. Там люди одеваются как хотят и курят то, что им нравится. Завтра я буду бродить под пальмами, а вы тут пропадите пропадом, знать вас всех не желаю… Только не надо думать, что вы умнее меня! Думаете, вы замазали мне рот своими деньгами и квартиркой с видом на Тихий океан? Да черта с два! Америка – цивилизованная страна, средства массовой информации и связь там работают отменно. Я вам о себе еще напомню! Заработали моими руками, да? Ничего не имею против, только не забудьте поделиться. Иначе я подниму такую бучу, что у вас глаза на лоб полезут, и никакой океан мне в этом не помеха… Так-то, господа!

Выходя из подъезда во двор, где его уже поджидала служебная “Волга”, Алитет Голобородько презрительно улыбался. Ну, как же! Они москвичи, у них фирма… Что им какой-то приезжий с Кубани? Швырнуть ему в зубы кость пожирнее, он и заткнется. Сделает всю работу за нищенскую плату, да еще и спасибо скажет за то, что его облагодетельствовали. На большее у него, у лоха приезжего, ума не хватит… Ошибаетесь, господа!

К своему отъезду в Штаты Алитет начал готовиться заранее, и теперь в его чемодане под бельем и стопкой новеньких белых рубашек лежали копии обоих проектов – и того, который получил первое место на конкурсе, и того, которым его должны были подменить в ближайшее время. С помощью этих бумажек он рассчитывал обеспечить себе спокойное существование на много лет вперед.

Когда Голобородько вышел из подъезда, стоявшая напротив дверей черная “Волга” завелась, приветственно фыркнув глушителем. Водитель, вертлявый и скользкий хиляк с вечным насморком и прыщеватой подлой физиономией, вышел из машины и услужливо открыл багажник. Голобородько небрежно кивнул ему, положил чемодан в багажник и по-хозяйски уселся на переднее сиденье.

Когда машина, с хрустом ломая тонкий, как папиросная бумага, ледок, которым за ночь покрылись еще не успевшие просохнуть лужицы на асфальте, выехала со двора, Голобородько обернулся и бросил прощальный взгляд на окна квартиры, больше года служившей ему домом. Потом он снова повернулся и стал смотреть вперед – туда, где над прямым как стрела проспектом медленно поднималось солнце.

Руководствуясь этой нехитрой философией, Смык жил как живется, пока не ухитрился загнать себя в такой угол, выхода из которого не было. Он задолжал огромные деньги людям, которые не прощали долгов и не знали слова “отсрочка”. Счетчик, который они включили, не просто тикал, а буквально стрекотал, как счетчик Гейгера в самом центре ядерного взрыва. Смык мало-помалу смирился с неизбежным и уже приготовился удариться в бега – не потому, что рассчитывал скрыться от кредиторов, а просто потому, что сидеть на месте и ждать пера в бок было выше сил. Но тут удача повернулась к нему лицом.

Произошло это, конечно же, совсем не так, как виделось порой Смыку в горячечных снах, где он откапывал золотые клады и находил в придорожных кустах туго набитые долларами кейсы. Просто вдруг откуда ни возьмись явились добрые люди, которые взяли Смыка под крыло, оплатили его долги, более или менее обласкали и приставили к вполне легальному делу – крутить баранку и помалкивать в тряпочку.

Смык в существование добрых людей не верил. Если человек выглядит добрым, значит, либо он полный болван, либо ему это выгодно. Новые хозяева Смыка дураками не выглядели, и Смык ни секунды не заблуждался по поводу своего “спасения”: богатеньким дядям понадобился верный и молчаливый человек для грязной работы. Смык ничего не имел против – по крайней мере, пока. Выбирать ему не приходилось, поскольку его купили со всеми потрохами, и свободы выбора у него теперь осталось не больше, чем у приобретенного в хозяйственном магазине ершика для чистки унитазов – сиди и жди, когда тебя схватят за задницу и начнут совать башкой в дерьмо…

Но платили ему, по крайней мере, сносно, да и работа была, что называется, не пыльная.