— Правильно! — рявкнул кто-то из гостей.

   — Никогда не отдадим булавы, — закричали Чигиринские старшины.

   — Я пью за то, чтоб не отдавать булавы Самойловичу, — закончил гетман и единым духом осушил кубок, не дожидаясь никого.

   — Вот ему! — закричал запорожец и состроил кукиш. — Дулю ему з маком, а не булаву, тому москальскому прихвостню.

Глядя через стол прямо в глаза Горяинову, Дорошенко говорил меж тем о наболевшем:

   — Бог судья гетману, Ивану Самойловичу. Но как он не понимает, что Чигирин — это защита от басурман всего Малороссийского края, а он хлеб нам привозить на продажу запретил. Это как? Уморить нас надумал? А как письма пишет ко мне, словно я хлопчук какой. Вон государь написал, так и читать приятно и величает, как положено, и доброжелателен, как отец.

   — А что тебе написал государь, Пётр Дорофеич? — полюбопытствовал захмелевший запорожец.

   — Государь-то! — Наморщил лоб гетман, вспоминая текст письма. — Государь нас обнадёживает. На Москву зовёт.

   — И ты поедешь?

   — А зачем? Мне и здесь хорошо, в Чигирине. Попустит Бог и помирать здесь буду. — И неожиданно, прищурившись, спросил: — Демьян Многогрешный поихав до Москвы, де вин ныне?

   — В Сибири с медведями челомакается, — хохотнув, отвечал запорожец.

   — Вот то-то. Я лучше в Сечь махну. Примите меня?

   — Примем, батька, примем, — закричали запорожцы в едино горло.

   — А не выдадите, как донцы Стеньку Разина выдали?

   — Не выдадим, батька, — орали дружно пьяные голоса.

Дорошенко, ловя взор Горяинова, взглядом же вопрошал: «Видал, как дорог я им? Видал? А ты: в Москву».

Где, когда и какой дурак власть добровольно отдавал, потому как, кто у власти — тот у сласти. А на сласть, как и на власть, кто ж не падок?

У казахов главные атрибуты власти — клейноды — булава с бунчуком. Самый захудалый казак спит и видит себя с булавой. У Чигиринского гетмана клейноды есть, а вот у кошевого Сечи Запорожской Ивана Серко клейнодов нет, они перехвачены гетманом Самойловичем, оттого и сердится Иван Дмитриевич на Самойловича. И пишет ему: «Хотя мы теперь новому великому государю присягнули, однако если ты и впредь не будешь нас допускать к милости царской, то вредно это будет одному тебе. Много уж терпим, да терпению нашему и край будет».

Слезницу запорожского кошевого государю читал Стрешнев:

   — А ещё, великий государь, гетман Самойлович чинит нам великие препоны, не пропускает к нам хлебные припасы, задерживает царское жалованье, не позволил стаду запорожскому зимовать в черниговском полку, отчего оно вполовину пало. В казаках оттого шатание и многие ворчат, что-де зря султана обижали, он бы нас не оставил, как ныне Москва оставляет. А я-то знаю: то не Москва, а гетман вред нам творит».

   — Нехорошо Самойлович делает, — сказал Фёдор Алексеевич. — Нехорошо. Надо отписать ему, чтоб казаков не задирал.

   — Я думаю, и эту слезницу серковскую приложить, — заметил Милославский.

   — Ладно ли это?

   — Мы ему все жалобы на него всегда отправляем. Раз его одного прочим в гетманы, пусть всё знает о себе.