|
Ятеперь только сообразил – Ментус стоял неподалеку, подслушал, что я сказал Копырде. – Ты чего вмешиваешься? – крикнул он. – Кто тебе разрешил болтать о наших делах с Копыр-дой? Его это совершенно не касается! Не вздумай говорить с ним обо мне! Я отступил на шаг. Он разразился самыми грязными ругательствами. Я стал молить его шепотом: – Ментус, не делайте этого с Сифоном. Не успел я кончить, как он заорал: – Знаешь, кто он для меня, да и ты с ним вместе? Вы – го…лубчики мои милые! – Не делайте этого, – упрашивал я. – Не влипайте в это! Ты что, не видишь себя при всем при этом? Послушай, а ты себе это представил? Ты это увидел? Тут Сифон на земле, связанный, а тут ты его просвещаешь – насильно, через уши! Неужели ты не видишь себя при всем при этом? Он еще гаже скривился. – Я вижу только, что и из тебя неплохой отрок! И тебя Сифон облапошил! А знаешь, кто он для меня, весь ваш этот отрок? Он – го…лубчик мой милый! И двинул меня носком ботинка по щиколотке. Я искал слов, которых, как всегда, не было. – Ментус, – прошептал я. – Брось это… Перестань делать из себя… Разве оттого, что Сифон невинный, тебе надо быть развратным? Брось это. Он взглянул на меня. – Чего тебе от меня надо? – Перестань дурить! – Перестань дурить? – пробурчал он. – Глаза его затуманились. – Перестань дурить, – произнес он тоскливо. – Есть мальчики, которые не дурят. Есть мальчики – сыновья сторожей, подмастерья и парни – воду возят или мостовую подметают… Им-то и смеяться над Сифоном и надо мною, над нашими выкрутасами! – Он на миг погрузился в горестную задумчивость, временами нападавшую на него, отбросил было вульгарность и поддельное хамство, лицо его разгладилось. А потом подскочил словно ужаленный. – Попочка! Попочка! – крикнул он. – Нет, не хочу допустить, чтобы учеников считали невинными. Сифонову душу изнасилую через уши! Ж…ж…ж…! – Он опять поуродовел до отвращения и изверг из себя поток гнусностей, я даже отступил на шаг. – Ментус, – бездумно прошептал я в отчаянии. – Бежим! Бежим отсюда! – Бежать? Он навострил уши. Перестал извергать и вопросительно взглянул на меня. Сделался понор-мальнее – я ухватился за это, как утопающий за соломинку. – Бежим, бежим, Ментус, – шептал я. – Брось это и бежим! Он заколебался. Лицо его как бы в нерешительности обвисло. А я, заметя, что мысль о побеге действует на него благотворно, дрожа от страха, что он опять ударится в безобразие, судорожно ис-кал, чем бы его прельстить. – Удрать! На свободу! Ментус, к парням! Зная о его тоске по истинной жизни подмастерьев, я думал, что он клюнет на парня. Ах, мне все равно было, что я говорю, только бы удержать его от гротеска, только бы он вдруг не скривился! Глаза у него заблестели, и он по-братски дал мне под ребра. – Ты бы хотел? – спросил он тихо, доверчиво. Рассмеялся тихо и чисто. Я тоже рассмеялся ти-хим смехом. – Бежать, – пробормотал он, – бежать… К парням… К тем настоящим парням, которые пасут лошадей над рекой и купаются… И тут я заметил вещь страшную – на лице его явилось что-то новое, тоска какая-то, какая-то особая красота школьника, удирающего к парням. От грубости он шарахнулся к мелодичности. При-няв меня за своего, он перестал прикидываться и извлек из себя тоску и лиризм. – Гей, гей, – проговорил он певуче, тихо. – Гей, вместе с парнями есть черный хлеб, на неосед-ланных лошадях скакать по лугу… Губы его расползлись в горькой и странной улыбке, тело стало гибче и стройнее, а в шее и в плечах появилась какая-то преданность. |
