|
Он осторожно откидывает одеяло, чтобы не разбудить ее, но она спит как убитая. Даже дыхание не меняется. Ему не хочется будить ее, но когда он касается ее руки, в ответ ни звука, ни движения. Может, конечно, и забавно, что сейчас, в это лето их медового месяца, у них нет мебели, но теперь он начинает понимать, что зимой им будет уже не так весело, что контраст между публичным и частным пространством в доме может стать своего рода высказыванием на тему сравнительной важности его работы и их брака. Она этого не говорила – пока. В конце концов, она сама много времени проводит вне дома, трудясь в трущобах. Она лучше него знает, какие богатые они на самом деле бедняки. Она не из тех женщин, что падают духом из за каких то штор. Ведь правда? Она шьет. Что то белое, размером не больше салфетки, но заметно сложнее, стереометрия на тонком ситце. Она часто разговаривает, когда шьет, наверное, это занятие требует меньше вдумчивости, меньше сосредоточенности, чем живопись. Скорее как столярничество. Может, и он когда нибудь научится. Неплохо было бы работать по ткани самому. Он снова взглядывает на «Манчестер таймс», которую держит в руках. Смеркается. Хоть она и сидит под окном, ей, наверное, все труднее различать белые стежки на белом материале. Она разглядывает шитье, легонько его дергает, хмурится.
– О чем ты думаешь, – спрашивает он, – когда шьешь? Она делает еще стежок, тянет нитку мимо листьев в окне. – В этот раз – о смерти и загробном мире. – Она поднимает голову, улыбается ему. – Но это мне не свойственно. Наверное, гораздо чаще я думаю о том, как бы так приготовить обед, чтобы обойтись без похода по лавкам, не лучше ли было выбрать моим женщинам другой отрывок для чтения или по другому с ними этот отрывок обсудить и осмелюсь ли я сказать хоть что нибудь маме насчет Мэри. Обычные блуждания праздного ума. – Но сегодня ты думаешь о смерти? Он складывает газету. – Сегодня мне сказали, что одна из женщин потеряла сына. Ему было десять. Несчастный случай на фабрике. Не смогли унять кровотечение. В окне подрагивают листья. Птица пересекает квадратик бумажного неба. – Ох, Элизабет. Ты пойдешь к ней? Она откладывает шитье. Теперь, должно быть, совсем темно. – Через пару дней. Пойду на похороны. Голова у нее клонится вниз. Руки наконец то перестали двигаться. – Элизабет? Может, попозируешь мне? Для портрета. Он не в первый раз спрашивает. Она то слишком занята, то слишком устала. Может, на следующей неделе. Разве ему больше нечего рисовать? – Сейчас? Он встает, протягивает руку: – Давай хотя бы начнем. Отыщем позу. В новом кресле? Она убирает шитье в стоящую на полу корзинку. – Хорошо. Но я очень устала. И я не стану сидеть в кресле без дела. Или у себя за столом, или нигде. Это уже что то. Потом, когда она привыкнет к самой идее позирования, к его взгляду и разделяющему их холсту, он всегда сможет уговорить ее пересесть. Он поднимается вслед за ней на второй этаж, где по углам прячется тьма. – Но ты надень платье, – говорит он. – Пожалуйста. Свадебное платье. – Уже поздно, Альфред. У меня был тяжелый день. Надену в следующий раз.
* * *
Он зажигает для нее свечу, встает на колени, чтобы распр Бесплатный ознакомительный фрагмент закончился, если хотите читать дальше, купите полную версию
|
