— Устал.

— Может, выхлопные газы как-нибудь просачиваются в кабину?

Хотя такое было явно невозможно, теперь Литтлуэй чувствовал себя достаточно оживленно. Именно в эту минуту я понял, что «силы», которые я воспринимал так легковесно, на самом деле активны и опасны; они готовы обоих нас уничтожить.

Литтлуэю я не сказал ничего; сохранять внимание на езде стоило неимоверного усилия, но воли у меня, чувствовалось, на это хватит. Я ощутил облегчение, когда у Нортгемптона мы свернули с магистрали и поехали через сельскую местность. На окольных дорогах было спокойно, так что я снизил скорость до тридцати миль, а то и меньше. К тому времени, как доехали до Грейт Глен, усталость схлынула, но ощущалась странная умственная «ломота», эдакая пульсирующая опустошенность воли.

Едва мы вошли в дом, Литтлуэй сказал:

— Позвоню-ка я Джекли.

— А мне кажется, не надо.

— Почему?

— Потому что ничего вразумительного ты от него не услышишь. Он не знает, почему на тебя так злится, но думает, что совершенно правильно. Его умом манипулируют.

— Кто? — изумленно уставился на меня Литтлуэй.

— То же, что пыталось заставить тебя въехать в зад лесовозу. И я абсолютно уверен, что оно чем-то связано с Силбери Хилл.

Он слушал меня, не перебивая, хотя, вероятно, начал сомневаться, в здравом ли я рассудке. Что было вполне логично. С самой «операции» мы стали жить в новом мире, мире без суеверий и довлеющей обреченности. Мои слова, должно быть, звучали каким-то странным откатом к прежней стадии, вроде того, что произошло с Захарией Лонгстритом, Но прежде чем я закончил, сомнения Литтлуэя развеялись.

— Но что это, черт его дери? — ошарашенно спросил он.

Однако на такой вопрос ответа у меня не было. Мы сидели за чаем в залитой солнечным светом комнате, слушая жужжание пчел на цветочных клумбах, но с таким чувством, что и солнечный свет — лишь видимость.

Проблема, безусловно, состояла в том, что нам абсолютно не за что было ухватиться. Если я прав насчет этих «сил» из прошлого, то должен существовать какой-то способ их исследовать, какая-то начальная точка. Но именно ее нам и не хватало. В том, что они способны как-то влиять на ум, сомнения почти не было, но ни один из нас не ощущал вмешательства. То, что мы чувствуем, на словах выразил Литтлуэй:

— Все равно что находишься посреди плоской, открытой пустыни, где тебя вдруг начинают обстреливать.

Сидя перед открытым окном, я поймал себя на том, что раздумываю над этим сравнением.

— Что бы ты подумал, — спросил я, — если б тебя начали обстреливать в открытой пустыне?

— Что кто-то прячется в углублении, в песке...

— Или что он стопроцентно замаскировался. Может, это и есть ответ? Что мы не сознаем этих сил, потому что так к ним привыкли? Потому что они словно воздух, которым мы дышим...

Литтлуэй, видимо, интуитивно уловил суть моей мысли, поскольку сам вынашивал в голове что-то подобное. Так как все свидетельства указывали в одном и том же направлении. В частности, что разумная жизнь существовала на Земле еще задолго до первого человека. И если это признать, то неизбежно следуют определенные выводы. Я не буду пытаться в подробностях описывать, как мы к ним пришли, приведу лишь сами выводы.

Первое: имела ли эта разумная жизнь «людское» отличие? Почти наверняка нет, потоме что иначе остались бы геологические следы. Тогда что это за сила? Самое вероятное то, что она зародилась где-нибудь в Солнечной системе, а то и за ее пределами. Эволюция на нашей планете всегда шла по простой и четкой линии, очерченной Гегелем вскоре после того, как обнародовал свою теорию Дарвин: от примитивных морских организмов к червям и рыбам, затем через рептилий к млекопитающим, и, наконец, к древнейшим гоминидам и человеку.