В таком случае, по рукописи Войнича, самая ранняя попытка «вторгнуться в материю» не является усилием одиночки. Плацдармом такого вторжения была избрана газообразная материя звезд. Потому «существа», обитавшие в межзвездных пространствах, мало отличались от агрессивных облаков жизненной энергии (у Лавкрафта об одном из таких «существ» есть интересный рассказ «Сияние извне»). Вместе с тем, как газообразные облака конденсировались в планеты, существа эти начали уяснять, что сфера действия у них ограничена. Отсюда и слова Ватиканского манускрипта: «И так жили семьсот восемьдесят тысяч катун, пока облако стало Землей, а их тела стали из земли».

Все это, должно быть, происходило до возникновения «жизни» в том виде, в каком сознаем ее мы начиная с докембрийской эры: до того, как моря скопились и остыли достаточно, чтобы в них существовать простейшим микроорганизмам. И когда постепенно сформировались те первые бессмертные организмы, жизнь взяла иной курс, курс на обособленность. И миллионы, а то и миллиарды лет «наблюдателям» казалось, что обособленность себя так и не оправдает. Жизнь оставалась статичной — до той поры, пока какая-то случайная мутация не повлекла за собой смерть. Так со смертью возникла возможность воспроизводства, с воспроизводством же — новые мутации. Начала разворачиваться эволюция. Однако минуло еще пятьсот миллионов лет, прежде чем возникли существа, развитые достаточно, чтобы годились в качестве слуг, возможно, прав был Болк, и человека создали, каким-то образом застопорив развитие зародыша обезьяны.

Но что потом? Приводилась ли в рукописи Войнича остальная часть повествования? Я рылся в тетрадях Ланга, стягивая кое-как воедино разрозненные сентенции. Мифический аспект рукописи интересовал Ланга не так, как научный. В ней полно было набросков, из которых одни явно астрономического и астрологического характера, а другие смотрятся гораздо таинственней. Там есть рисунок, в котором Ньюболд верно распознал человеческий сперматозоид. Это доказывало, что неизвестный гений, написавший рукопись Войнича, изобрел микроскоп на четыре столетия раньше Левенгука. Также по Лангу, некоторые из рассуждений древних астрономов предвосхищают новейшие теории двадцатого века.

Используя его заметки как ориентир, я приступил к транскрибированию рукописи на греческом. Я лишь брался за вторую страницу, когда. рабочие часы библиотеки закончились.

Литтлуэй подоспел в гостиницу к ужину. Он также разволновался, когда я показал ему тетрадь Ланга и сбивчиво прочел наспех сработанный перевод половины второй страницы. Звучало разочаровывающе. Монах-летописец, очевидно, чувствовал, что мысль о том, будто люди созданы Великими Старыми, полностью противоречит Книге Бытия, и поэтому принимается оспаривать, что существа, созданные Старыми, были не людьми; но демонами, «по цвету бурыми и кожею шершавою от языков пламени адского».

Ужин заказали в номер (мы остановились в одном) и вечер провели за чтением тетрадей Ланга. В аэропорту Кеннеди Литтлуэй успел угодить в историю с пьяным американским матросом, которому не понравился акцент Литтлуэя; «им» вполне было по силам науськать на нас кого-нибудь из постояльцев, поэтому мы заперлись в номере. Наутро ровно в девять мы снова были в библиотеке. Литтлуэй прихватил свой фотоаппарат для микрофильмирования документов — наподобие того, который использовался у шпионов в войну, — и утро мы провели, снимая каждую страницу рукописи на случай, если оригинал вдруг окажется уничтожен. Затем оба приступили к транскрибированию и переводу, каждый взяв отдельную страницу.

Обедать не стали (пища несколько туманит ясность мозга), но где-то к часу прервались на кофе.

Литтлуэй высказался в том духе, что содержание рукописи Войнича отличается от Ватиканского манускрипта тем, что в рукописи ничего не говорится о темном боге со звезд, который явился на Землю, вступив в соперничество с Великими Старыми.