Иду по городу, он кажется мне ненастоящим: низенькие глинобитные кибитки, узенькие улочки, где, раскинув руки, легко достаешь противоположные стены. Скудная растительность изнывает от палящего солнца. Зной и пыль. Прохожие удивленно поглядывают на меня. Странно, ведь моя внешность не должна вызывать подозрений - экипирован я в полном соответствии с эпохой. Потом догадываюсь, что их, видимо, изумляет моя непринужденная осанка. В отличие от них у меня нет той униженности, настороженной пугливости, которые отличают каждое их движение.

Спрашиваю - мне объясняют, как найти Фирдоуси. И вот я вхожу в указанный дом. Некоторое время жадно разглядываю поэта: мужчину крепкого телосложения лет сорока пяти с пышной бородой. Приглядевшись, замечаю в ней седые волоски.

Взгляд его темных глаз устал, но ясен. Замечаю, в саду бегает мальчик лет одиннадцати с чертами лица, похожими на Фирдоуси. Это был его сын Касим.

Не скоро мне удалось растолковать, кто я такой и зачем к нему явился. Он сильно опечалился, когда я рассказал, какие невзгоды его ожидают в грядущем.

- О аллах! Неужели будет именно так? - прошептал он.

- Об этом говорят известные нам предания.

Я не смог вынести его пристального взгляда и отвел глаза, будто в чем-то провинился перед ним. Сказал:

- Но этого не должно быть. Я принес вам вашу книгу "Шахнаме", которую вам еще только предстоит написать. Теперь вам не надо все эти годы страдать, сочиняя ее, - достаточно лишь переписать. А оставшуюся жизнь можете делать все, что вам будет угодно. Вы еще крепкий мужчина и при вашем уме и таланте сумеете многого добиться. Берите, вы это заслужили!

Он взял книгу и с любовью оглядел обложку, где был изображен исполин Рустам на Рахше. Со вздохом погладил. Из его глаз выступили слезы.

Этого я перенести не смог, да и срок моего пребывания в прошлом подходил к концу, поспешно простился и ушел.

Вернувшись в свое время, я поспешил в библиотеку, желая узнать, как сложилась жизнь поэта после моего визита. К. моему величайшему удивлению, она не изменилась ни на йоту! Я не верил своим глазам! И тогда решил отправиться к нему вторично, на этот раз в 1017 году, чтобы разузнать, в чем же дело.

Отыскал Фирдоуси и, встретившись, с трудом узнал его: он уже был старцем преклонных лет, согбенный, весь седой, с редкой бородой и дрожащими руками. Под глазами неисчислимые морщины. Только взгляд оставался все тем же: лучистым и непреклонно твердым.

Он узнал меня и удивился, что я ничуть не изменился. Я пояснил, что по моим часам мы расстались с ним двое суток назад. Он глубоко вздохнул. Нам принесли чай, и мы уселись на старом потертом ковре, поджав ноги. Он спросил: хорошо ли знают его книгу потомки?

- Знают?! - едва не задохнулся я от возмущения. - Да она известна всему миру! Кто еще из поэтов может сравниться с великим Фирдоуси? Разве что Гомер! Но его "Илиада", например, в восемь раз меньше "Шахнаме". Не в количестве дело, но кто может без душевного трепета читать о злодеяниях змеегривого Заххака, о подвигах могучего Рустама, о горькой доле его сына Сухроба, богатыре Исфандияре!..

Много я говорил, .а он молча слушал и только покачивал головой в такт моим словам, полузакрыв глаза, а в них - я видел! - разгоралось пламя. Вот он тихо заметил:

- А Унсури и Фаррух, придворные поэты, утверждали, что бессмысленно описывать подвиги давно умерших воинов. Мол, в войске султана Махмуда есть много живых героев.

- Жаль, - развел я руками. - Стихи этих поэтов я читал, они умные люди, но говорили такие глупости. Наверное, из зависти... А как книга, помогла вам?

Он наклонил голову, потом поднялся и принес "Шахнаме" с Рустамом на обложке, завернутую в красный платок. Страницы ее стали желтыми, ломкими. Мне казалось, что я ее держал в руках два дня назад, а для них с поэтом пролетело почти тридцать лет!

Открыл, иссушенные страницы шуршат, и только тут я заметил, что листы не разрезаны.