- Судя по всему, - произнес Дункан, - разговор с Симоной прошел неважно.

Фиби хотелось плакать и, одновременно, чтобы ее стошнило. Не решившись ни на то, ни на другое, она продолжала сидеть, держа миску с похлебкой и чувствуя себя совершенно несчастной.

- Очень больно... - пробормотала она.

- Что больно? - нежно спросил Дункан, повернувшись и глядя ей в лицо.

- Знать, что кто-то другой прикасался к тебе, спал с тобой, чувствовал то же, что чувствовала я, когда ты любил меня.

- А... - протянул Дункан. - Да.

- Это неразумно, - заявила Фиби, - и мне очень жаль.

Он улыбнулся, взял ложку и поднес к ее рту, так что ей пришлось попробовать похлебку.

- Да, неразумно, - согласился он. - Но очень по-человечески. Ты можешь себе вообразить, Фиби, что я никогда не думал о человеке, женой которого ты была до меня, и не пытался представить, удавалось ли ему заставить тебя кричать и смеяться от наслаждения, не служила ли ты для него, как для меня, источником бесконечных неприятностей?

Фиби с набитым ртом еле слышно усмехнулась сквозь слезы. Прожевав, проглотив и отказавшись от второй ложки, она сказала:

- Любимый мой, не теряй сна из-за Джеффри его даже отдаленно нельзя... было... будет сравнить с тобой. - Когда Дункан поднял брови, она поспешила продолжить объяснение: - Хотя Джеффри тридцать пять лет, он по-прежнему мальчишка, играющий в игры. Ты же стал мужчиной, когда тебе не исполнилось и двадцати. И он никогда не станет по-настоящему взрослым, потому что полон самодовольства и даже не может представить, что ему следует совершенствоваться.

Дункан вытянулся на койке рядом с Фиби, сняв ботфорты, но не раздевшись, и заложил руки за голову.

- Твой язык глубоко озадачивает меня, - тихо сказал он. - Я никогда не слышал ничего подобного. - Он потянулся, вытащил из миски с похлебкой, которую она по-прежнему держала, ложку и вложил ее в свободную ладонь жены. - Фиби, пока ты ешь, расскажи мне о том, твоем мире.

Намек на то, чтобы она продолжала есть, был почти незаметен, но Фиби почувствовала, что Дункан собирается быть настойчивее, если она не послушается. Она не чувствовала голода, но нужно было подумать о ребенке, да и телу, как любой другой машине, необходимо топливо, поэтому она начала стоически уничтожать ужин.

Фиби между глотками поведала историю своей жизни. Она рассказала Дункану о своем детстве, о Джеффри, как она верила, что любит его, а в конце концов обнаружила, что ей просто вскружили голову. Кроме того, поскольку ее мать и отчим погибли в катастрофе на последнем году ее учебы в школе, а ее брат Элиот почти не обращал на нее внимания, она хотела создать свою семью и быть нужной кому-нибудь. Она описала Мерфи, этого неблагодарного пса, и что значит быть безработной в обществе, где ценность личности определяется главным образом тем, сколько он зарабатывает.

Дункан нахмурился.

- Значит, все настолько выродится? Стоит ли все это тех страданий, которые мы пережили в надежде заложить основы великой цивилизации? - произнес он разочарованно, что было неудивительно, если вспомнить те жертвы, которые он и другие люди приносили ежедневно в своей отчаянной борьбе за свободу. У Фиби не хватило мужества рассказать ему о подоходном налоге и национальном долге, СПИДе и растущей преступности, или о напряженной обстановке на Ближнем Востоке. Ей казалось бессмысленным обременять Дункана бесполезными знаниями; он играет свою роль в своем времени, и этого более чем достаточно. Она решила, что слова Шекспира могут оказаться правдой весь мир действительно театр, а люди актеры, назначенные на роли еще до того, как они вышли из-за кулис.

- Да, - согласилась она. - Но мы живем в великой стране, Дункан. Другой, подобной ей, нет на всей Земле.

- Расскажи мне что-нибудь о ее народе, - сказал он с трогательным любопытством. - Только попроще.

Она улыбнулась. - Ну, например, мы отмечаем «Четвертое июля», мы называем его Днем независимости.