Каким образом получается, задумался он, лежа в своей ванне, что комли огромных деревьев не поддаются гниению? Должно быть, из земной поверхности все время вымываются соли. На какой глубине находится так называемый Нижний Ад? Несколько метров, десятки, сотни? Если верно последнее, то что за колоссальные черви ползают там, превращая верхний слой земли в невероятно плодородную почву? Он почти воочию видел их — слепых, бледных, величиной с кита; видел, как они торят себе путь вокруг корней, шириной не уступающих космическому кораблю.

Он видел Дом-дерево с его растениями-симбионтами, которые претерпевали метаморфозы, чтобы адаптироваться к присутствию людей. Людей он тоже видел, живущих своей жизнью, любящих друг друга и — наверно, это было важнее всего — ухитряющихся выживать там, где, по замыслу природы, человеку не было места.

Тил лежала рядом, в той же ванне. Дети были поблизости, настороженные, внимательные, понимающие… но понимающие не все. Они были еще слишком малы. Чуть дальше, смутно чувствовал Флинкс, бесцельно бродили фуркоты, заботливые и при этом независимые.

И было что-то еще.

Всепроникающий океан жизни затопил Флинкса; тому казалось, будто он снова стал младенцем, безмятежно приникшим к материнской груди. Это было замечательное чувство — потому что Флинксу ни разу в жизни не удалось вспомнить свою мать.

Здесь материнство воплощалось по-другому: бескрайний, покрывший всю планету лес дарил жизнь всем, кто в нем обитал, будь то царственные деревья-гиганты или крошечные жучки, ползающие по веткам. Фуркоты тоже были детьми этого леса; фуркоты были загадкой — по крайней мере, в сравнении с людьми.

Предки Тил изменили себя, чтобы приспособиться к лесу. Те, кто не сумел сделать этого, кто оказался негибок, умерли.

Резкая боль заставила Флинкса вздрогнуть во сне. Боль эта была не физической природы, но пронзила его сверху донизу. Не головная боль, нет. Это было прикосновение тьмы, похожее на то, которое он испытал не так давно, осколок огромного аморфного зла, существующего за пределами восприятия любого человеческого существа.

Любого, кроме него, Флинкса. Хотя, если уж на то пошло, он не был человеком в полной мере. Еще до своего рождения он подвергся безжалостной переделке, смысла и назначения которой до сих пор не знал.

Как и прежде, зло пугало его — и пугало вездесущую зеленую мать, баюкающую его на своих руках. Как ни трудно было это себе представить, существовал шанс одолеть зло, подчинить его, обойти. Эта мысль искрой надежды вспыхнула в сознании, но растаяла, прежде чем он смог ухватить ее. Мысль схоронилась в укромном уголке памяти, но на этот раз не оказалась потерянной навсегда.

Я сам — эта искра, внезапно осознал Флинкс. Только я могу сразиться с непостижимым, необъятным злом. Не в одиночку, но с помощью неких могущественных защитников. С помощью треугольника великих сил.

Одна из вершин этого треугольника мгновенно вспыхнула в сознании, напугав его, потому что он уже почти позабыл о ней. Кранг — уникальная машина, наследие древней цивилизации, канувшей в глубины веков и космического пространства. Машина до сих пор исправна, Кранг дремлет на далекой планете в ожидании своего часа. Флинксу было известно о существовании этой машины, а ей — о нем; однажды он, не отдавая себе в том отчета, прибег к ее помощи, чтобы спасти друзей. Он знал, что Кранг спокойно ждет его и помнит о нем.

Второй вершиной треугольника было здешнее зеленое море, страстно желающее помочь, но не осознающее границ и возможностей своего могущества. Ему, анархическому по сути своей, требовалось воздействие извне, чтобы сосредоточить энергию и пустить ее по нужному руслу. Флинкс сознавал, что пока не является источником этого внешнего воздействия, но мог бы им стать.

И, наконец, третья вершина треугольника — разум, существование которого Флинкс чувствовал, но не мог охватить сознанием.