|
Для пуза своего живут они и, кроме как — пить, жрать, спать да стонать, — ничего не умеют делать… От них — один развал души. Только запинаешься за них. И хороший человек среди них — как свежее яблоко среди гнилых — испортиться может… Мал ты, вот что, — не можешь ты понимать моих слов… Ты тому помогай, который в беде стоек… он, может, и не попросит у тебя помощи твоей, так ты сам догадайся да помоги ему без его спроса… Да который гордый и может обидеться на помощь твою — ты виду ему не подавай, что помогаешь… Вот как надо, по разуму-то! Тут — такое дело: упали, скажем, две доски в грязь — одна гнилая, а другая — хорошая, здоровая доска. Что ты должен сделать? В гнилой доске-какой прок? Ты оставь ее, пускай в грязи лежит, по ней пройти можно, чтобы ног не замарать… А здоровую — подними и поставь на солнце, она — не тебе, так другому — на что-нибудь годится. Так-то, сынок! Слушай меня да помни… А Ефимку жалеть не за что, — он парень дельный, цену себе понимает… Из него плюхой душу не вышибешь… Вот я посмотрю недельку время да к штурвалу его поставлю… А там, гляди, лоцманом будет… И ежели капитаном его сделать — ловкий будет капитан! Вот как люди-то растут… Я, брат, сам эту науку проходил, — тоже немало плюх съел в его-то годы… Нам, сынок, всем жизнь-то — не мать родная, — наша строгая хозяйка она…
Часа два говорил Игнат сыну о своей молодости, о трудах своих, о людях и страшной силе их слабости, о том, как они любят и умеют притворяться несчастными для того, чтобы жить на счет других, и снова о себе, — о том, как из простого работника он сделался хозяином большого дела. Мальчик слушал его речь, смотрел на него и чувствовал, что отец как будто всё ближе подвигается к нему. И хоть не звучало в рассказе отца того, чем были богаты сказки тетки Анфисы, но зато было в них что-то новое — более ясное и понятное, чем в сказках, и не менее интересное. В маленьком сердце забилось что-то сильное и горячее, и его потянуло к отцу. Игнат, должно быть, по глазам сына отгадал его чувства: он порывисто встал с места, схватил его на руки и крепко прижал к груди. А Фома обнял его за шею и, прижавшись щекой к его щеке, молчал, дыша ускоренно. — Сынишка!.. — глухо шептал Игнат, — Милый ты мой… радость ты моя!.. Учись, пока, я жив… Э-эх, трудно жить! Дрогнуло сердце ребенка от этого шёпота, он стиснул зубы, и горячие слезы брызнули из его глаз… Пароход шел назад, вверх по Волге. Душной июльской ночью, когда небо было покрыто густыми черными тучами и всё на реке было зловеще спокойно, — приплыли в Казань и встали около Услона в хвосте огромного каравана судов. Лязг якорных цепей и крики команды разбудили Фому; он посмотрел в окно и увидал: далеко, во тьме, сверкали маленькие огоньки; вода была черна и густа, как масло, — и больше ничего не видать. Сердце мальчика жутко вздрогнуло, и он стал внимательно слушать. Откуда-то долетала еле слышная жалобная песня, унывная, как причитание; на караване перекликались сторожа, сердито шипел пароход, разводя пары… Черная вода реки грустно и тихо плескалась о борта судов. Всматриваясь во тьму пристально, до боли в глазах, мальчик различал в ней черные груды и огоньки, еле горевшие высоко над ними… Он знал, что это были баржи, но знание не успокаивало его, сердце билось неровно, а в воображении вставали какие-то пугающие темные образы. — О-о… о!.. — донесся издали протяжный крик и закончился похоже на рыдание… Вот кто-то прошел по палубе к борту парохода… — О-о-о… — раздалось опять, но уже где-то ближе… — Яфим! — вполголоса заговорили на палубе. |
