|
Входная дверь на этот раз открылась легко и беззвучно. Комиссар переступил порог, зажав в руке пистолет. В гостиной темнота была слегка рассеяна свечением моря. Ударом ноги Монтальбано распахнул дверь ванной и затем по очереди все остальные, чувствуя себя пародией на героя американских телефильмов. В доме никого не было, а также не было никаких признаков того, что кто‑нибудь успел здесь побывать. Вскоре комиссар убедил себя, что сам же и забыл запереть ворота. Он открыл окно гостиной, глянул вниз. В этом месте Капо‑Массария выдавался в море, будто нос корабля. Там внизу должна была быть пучина. Засунув в сумку кое‑какое столовое серебро и массивную хрустальную пепельницу, он раскрутил ее над головой и пустил из окна – теперь ее вряд ли легко будет найти. Затем из шкафа в спальне выгреб все, что принадлежало Ингрид, вышел, не забыл проверить, хорошо ли заперлась входная дверь. Когда комиссар поднялся на верхнюю ступеньку лестницы, его ослепили фары Ингрид.
– Я же тебе велел выключить фары. И почему ты опять развернула машину? – Если б вдруг что случилось, я бы не смогла бросить тебя одного. – Держи, вот твои вещи. Она взяла их и кинула на соседнее сиденье. – А сумка? – Я ее зашвырнул в море. Теперь давай домой. У них больше ничего против тебя нет. Ингрид вышла, приблизилась к Монтальбано, обняла его. Постояла так немного, положив голову ему на грудь. Потом, не глядя на него, села в машину, выжала сцепление и умчалась. У самого въезда на мост через Каннето комиссар увидел почти перекрывавший дорогу автомобиль, рядом с которым, закрыв лицо руками и упершись локтями в крышу, стоял на нетвердых ногах человек. – Случилось что? – спросил Монтальбано, притормозив. Человек обернулся: лицо в крови – кровь капала из раны прямо посреди лба. – Гад один, – ответил он. – Не понимаю, объясните получше. – Монтальбано вышел из машины и подошел к человеку. – Да еду я себе, и какой‑то сукин сын меня подсекает, чуть из‑за него с дороги не вылетел. Тогда я вскипятился, ясное дело, и погнался за ним, сигналил ему, врубил дальний свет. Так он в один момент тормознул и встал поперек дороги. Вылезает, в руке у него чего‑то, я не разобрал, думал – оружие, душа у меня в пятки. Идет ко мне, а у меня стекло было опущено, и – здрасьте пожалуйста – звезданул меня этой хреновиной, потом уже до меня дошло, что это у него гаечный ключ был. – Вам помочь? – Не‑е, кровь унялась почти. – Хотите заявить в полицию? – Не смешите меня, а то башка болит. – Отвезти вас в больницу? – Слушайте, занимайтесь вы, елки‑палки, своими делами.
Монтальбано уже не помнил, когда ночью спал по‑человечески, как Господь повелел. Теперь мешала эта стервозная боль сзади, в затылке, которая не давала ему покоя, томила, независимо от того, лежал ли он на животе или на спине; боль продолжалась – глухая, надоедливая, ровная, без острых приступов, что было, может, даже хуже. Включил свет – четыре. На тумбочке еще лежали мазь и сверток бинта, которые он принес для Ингрид. Он взял их, перед зеркалом в ванной помазал чуток затылочную часть шеи, вдруг да поможет, а потом обмотал шею бинтом, кончик которого закрепил куском лейкопластыря. Обмотал, наверное, слишком туго, голова поворачивалась с трудом. Оглядел себя в зеркало. И вот тогда ослепительная вспышка озарила его мозг, она затмила даже свет в ванной. Ему представилось, что у него, как у героя комиксов, вместо глаз рентген, проникающий в суть вещей. В гимназии у них был старенький священник, преподаватель закона Божьего. Раз он сказал: «Истина – это свет». Монтальбано был учеником непоседливым, учился через пень‑колоду, сидел всегда на последней парте. |
