– Не понял, боец… – Багровела в степном просторе стрельбища начальственная одутловатая морда с досадливо скривленной щекой, блестели холодно и зорко уставившиеся на него глаза генерала.

– Часы, говорю, у вас хорошие, должны ходить и ходить…

В глазах напротив мелькнуло недоверчивое понимание.

А вдали уже мельтешила задница расторопного адъютанта, ринувшегося за драгоценным имуществом командира, и вскоре, утирая пот со лба околышем фуражки, тот протянул комдиву ладонь, и лежали на ней безмятежно тикающие часы… Нить подвес, просунутая в замок ремешка, была оборвана на сантиметр.

Комдив, ухватив этот кончик нити, победно продемонстрировал часы притихшей офицерской ватаге. Затем обратился к комполка:

– Думаешь, ты спор выиграл? Не е, он! – И ткнул пальцем в Серегина. – Ты у нас кто? – Снисходительно покосился на лычки. – Сержант? Уже сегодня – старший сержант и – десять дней отпуска.

– И «Отличник Советской армии», – прибавил комполка, кивнув. – Внести в военный билет, – он оглянулся на ротного.

– Как же ты… в нитку то? – внезапно опомнился комдив, глядя на осыпанного нежданными милостями сержантика в застиранном «хэбэ». – Это ж мистика, что за фокусы?

– Я просто… так умею стрелять.

– Ды к… тебе в спортсмены надо… Ты же первым чемпионом стать способен!.. Твою мать, а?! Да тебя бы на поля Великой Отечественной! – Усмехнулся. – Первым апреля с немцем бы закончили…

Знал бы советский генерал, что стоит перед ним будущий снайпер армии США, но до табачно шпинатной американской униформы предстоит ему, Серегину, стоптать еще немало подметок на иных скользких и жестких стезях…

Но – стоп! Сейчас он за праздничным столом в стародавней советской Москве, и висит на спинке кухонного стула китель с сержантскими погонами, а в глазах – лицо мамы, а в голове – блаженный кавардак и предчувствие новой замечательной жизни.

И все таки он не выдержал: встал из за стола, надел свитер, джинсы, курточку, поймал такси и поехал к Анне: не мог не увидеть ее сегодня, как ни старался удержать в себе свою вымученную отчужденность к ней: мол, была первая любовь, пусть и останется первой…

Они были ровесниками и познакомились за три месяца до его забрития в армию. Он увидел ее в метро. Она уже выходила из вагона: высокая, ладная, русоволосая, с прозрачными, словно смеющимися, глазами, а он стоял у противоположных дверей, понимая: еще миг – и она смешается с толпой и надо ринуться следом, позабыв все дела, а иначе не будет ему покоя никогда. Но он словно прирос к полу вагону, не в силах двинуться, оправдывая себя блажью и суетностью такого порыва, но, когда двери уже начали смыкаться, тогда, в стремительном рывке через сомнения и леность, он протиснулся через тиски резиновых створок на перрон, и тут она обернулась, увидела его, а он произнес в растворенный в ее глазах мир:

– Я… в принципе… за вами…

– В каком таком принципе?

– В самом главном!

Три месяца их била лихорадка неутолимой бесшабашной страсти. Они словно вросли друг в друга, не видя вокруг ничего. Но только серенький листок повестки из военкомата на его письменном столе лежал неотвратимым и беспощадным приговором будущей пропасти разлуки.

Следующий год едва ли не каждый день он писал ей, а она ему. И вдруг:

«Встречалась с одноклассниками. Был Сашка – помнишь, рассказывала о нем? Предложил мне бросить мой педагогический, перевестись на журналистику в университет. Сашка учится, но работает уже в газете, пусть внештатно. Такой молодец! Думаю, стоит попробовать».

Ах вот уже и Сашка молодец!

Он перечитывал ее письмо, дрожа от ярости.