|
Что делать (тревога перед поступком)? Сменить кафе? Позвонить по телефону? А если другой придет как раз в мое отсутствие? Не увидев меня, он, чего доброго, уйдет и т. д. Акт II отведен гневу; я адресую отсутствующему неистовые упреки: «Все-таки он (она) вполне мог(ла) бы…», «Он (она) отлично знает…» Ах! вот если бы он (она) был (была) здесь, чтобы я мог упрекнуть его (ее), что его (ее) здесь нет! В акте III я достигаю (добиваюсь?) чистейшей тревоги — тревоги покинутости; только что буквально за секунду я перешел от отсутствия к смерти; другой словно мертв: взрыв скорби; внутренне я бледен как труп. Такова пьеса; она может быть укорочена приходом другого; если он приходит в первом акте, прием спокоен; если во втором, имеет место «сцена»; если же в третьем — это признательность, благодарственный молебен; я облегченно вздыхаю, словно Пеллеас, вышедший из подземелья обратно к жизни, к запаху роз.
Уинникот
(Тревога ожидания не сплошь неистова; есть у нее и свои сумрачные моменты; я жду, и все вокруг моего ожидания застигнуто ирреальностью; в кафе я разглядываю других людей, которые заходят, болтают, шутят, спокойно читают: они-то никого не ждут.)
3. Ожидание — это заклятие: я получил приказ не двигаться. Ожидание телефонного звонка сплетается таким образом из мельчайших запретов — бесконечно мелких, вплоть до полупостыдных; я не позволяю себе выйти из комнаты, сходить в туалет, даже позвонить (чтобы не занимать аппарат); я страдаю, когда звонят мне (по той же причине); я теряю самообладание при мысли, что в такой-то уже недалекий час мне нужно будет выйти, рискуя тем самым пропустить благословенный звонок, возвращение Матери. Все преследующие меня отвлекающие моменты окажутся потерянными для ожидания, нарушающими чистоту тревоги. Ибо тревога ожидания во всей своей чистоте требует, чтобы я сидел в кресле рядом с телефоном и ничего не делал.
4. Ожидаемый мною человек не реален. Такова же материнская грудь для младенца, «я создаю ее и без конца пересоздаю, исходя из своей способности любить, исходя из потребности, которую в ней испытываю»: другой приходит туда, где я его дожидаюсь, где я его уже создал. А если он не приходит, я представляю его в галлюцинации: ожидание — это бред. Еще о телефоне: при каждом звонке я поспешно снимаю трубку, думаю, что мне звонит (ибо должен позвонить) любимый человек; еще одно усилие — и я «узнаю» его голос, вступаю в диалог, рискуя обрушиться с гневом на того, кто, некстати позвонив, пробудил меня от моего бреда. В кафе, при малейшем сходстве в силуэте, каждый, кто входит, оказывается таким же образом в первый момент узнан. И долго еще после того, как утихнут любовные отношения, я сохраняю привычку представлять в галлюцинациях любимого мною ранее человека; иногда я по-прежнему тревожусь, почему все не звонит телефон, и в каждом некстати позвонившем я, как мне кажется, узнаю любимый прежде голос; я — увечный, у которого продолжает болеть ампутированная нога. Уинникот
5. «Я влюблен? — Да: раз я жду». Другой — тот не ждет никогда. Подчас я хочу сыграть в того, кто не ждет; я пытаюсь чем-то заняться, опоздать; но в этой игре я всегда проигрываю — что бы ни делал, я всегда оказываюсь освободившимся точно в срок, а то и заранее. Именно в этом и состоит фатальная сущность влюбленного: я тот, кто ждет.
(При психическом переносе всегда ждешь — у врача, преподавателя, психоаналитика. Более того: если я жду очереди в кассу банка или отправления самолета, я тут же устанавливаю некую агрессивную связь с кассиром или стюардессой, которые своим равнодушием вскрывают и раздражают мою зависимость; так что можно сказать, что повсюду, где имеется ожидание, наличествует и перенос; я завишу от чьего-то присутствия, которое распределено между разными людьми и не сразу предоставляется мне, — словно при этом пытаются устранить мое желание, взять измором мою потребность. |
