От огромной коробки, которую он вынес из магазина, шел соблазнительный запах. Всю дорогу до дому Нинка шмыгала носом, чтобы было не слишком заметно, как она принюхивается.

«Ну а что такого вообще-то? – думала она при этом. Или, может, не думала даже, а просто успокаивала себя. – Кто сказал, что жить надо по линеечке? Да у меня и все равно никогда так не получалось. Возьму и поставлю штамп, ничего особенного. Да плевать мне, как это все со стороны выглядит!»

Правда, при этом Нинка некстати вспомнила, как Феликс уличил ее в сознании собственной исключительности, и рассердилась на себя за все дурацкие мысли, которые лезли в голову.

Но авто уже въезжало в Ермолаевский переулок, уже останавливалось у решетки перед аркой, и рассуждать, как правильно и как неправильно, больше не имело смысла.

– Давно?

– Года два назад. Она вообще недавно обнаружилась.

– В каком смысле обнаружилась?

– Ну, объявилась. Бабушка даже не знала, что у нее в Париже сестра есть. То есть не сестра, а эта… Как называется, когда сестра по отцу?

– Сестра и называется, – пожал плечами Феликс. – Единокровная.

– Ага. Бабушкин отец в конце войны без вести пропал. Все думали, он погиб, а он, оказывается, в лагере немецком был. Ну и понял, что дома его сразу на Колыму отправят. Это бабушка так думает, что он понял, – уточнила Нинка. – Она говорит, умный он был. В общем, из лагеря его американцы освободили и обратно во Францию отправили.

– Почему обратно?

– Потому что он из Франции в СССР перед самой войной и приехал, типа эмигранты возвращаются на родину, а потом, выходит, обратно, видишь, как бывает. Короче, диковатая какая-то история, я особо не вникаю. Факт, что имеется двоюродная бабка в Париже. Одинокая, обалдела от русской родни, зовет в гости. Почему не воспользоваться, правильно?

Феликс не ответил. Его явно не интересовали Нинкины жизненные обстоятельства. Ей стало грустно. Не из-за его к ней равнодушия, конечно – его-то и не должна она была интересовать, – а из-за того, что его равнодушие было органичной частью того, что Нинка с недавних пор чувствовала со всех сторон. Всем, кого она знала, кого любила, чью любовь чувствовала всегда, – всем было теперь не до нее.

Лампу в кухне не включали, лишь свет уличного фонаря рассеянно падал из окна. В этом неярком свете видно было только, что глаза Феликса сумрачно поблескивают, а что в его глазах, о чем он думает – это было непонятно.

– Ты у нее будешь жить? – спросил он наконец. – У этой своей бабки-тетки?

– Не-а. Может, первое время только. А потом – мерси, лучше квартиру сниму. На полученные от тебя деньги, – на всякий случай напомнила Нинка. – А то знаю я эти французские штучки – там не садись, сюда не ступай. Тем более не одна она живет, конечно.

– Ты же говорила, одна.

– Я говорила, что одинокая. А живет, наверное, с любовником.

– Почему?

– А почему нет? Не очень же еще старая. Ей лет сорок или что-то вроде.

Феликс снова замолчал. Нинкина родственница явно интересовала его еще меньше, чем сама Нинка.

– Слушай, – спросила она, – а зачем ты все-таки это затеял? В смысле, фиктивный брак.