А для купавинцев это означало, что день сегодня предстоит ясный, и если в небе даже и ходят небольшие тучки, то это все равно пустое, и дождя не будет.
Примета верная.
…Через часик, опростав пару «наперстков», Афоня заметно оживлялся. В светлых глазах его, обычно покойных и выражавших только простодушие, начинали пробиваться веселые, даже озорные огоньки, морщин на лице становилось меньше.
В такие дни, а они повторялись только при хорошей погоде все десять лет, в Афоне пробуждалась охота к беседе. И хотя предмет разговора оставался неизменным, повторение Афоню не смущало. Теперь всякий, кто проходил мимо, не только здоровался, но и подсаживался к Афоне на чурбачок, специально поставленный возле сторожки для этой цели.
Афоня каждому предлагал «наперсток». Но, взглянув на малую емкость, гости не решались обездоливать хозяина и поэтому рьяно отказывались от угощения, ссылаясь на всякие посторонние причины, чтобы не обидеть. И тогда Афоня веско и убежденно говорил:
— А здря. При умеренности эта штука даже пользительная.
Он, конечно, знал, что собеседник водку не обходит. Но приглашения не повторял.
— От водочки, брат, вся радость в жизни идет! — вещал Афоня с достоинством мудреца. — И распорядок тоже. А ты как думал?!
Он замолкал ненадолго, взвешивая слова.
— Вот, к примеру, я. Сколько годов на свете живу, каждый день к своей мысли подтверждение нахожу… На свете ведь как? Каждый по-своему бьется. А ты возьми да и поприметь, как он вот к этой лихоманке повернут, — ласково кивал Афоня на четушку. — Иной — с осторожностью, а другой — с милой душенькой; который по нужде зауздан, а который от денег себя привернул, а оба любят. И во всей этдай картине людской характер проявляется. А ты как думал?
Обязательно поминал Афоня при этом путейского конюха Степана Лямина, весьма уважаемого им, и жену его Анисью, лютую бабу. И другого конюха, многодетного Нагумана Садыкова, приводил в пример, и первого паровозника на всей их дороге Ивана Артемьевича Кузнецова. А Бояркиных, которые, по его мнению, от жадности дома пили, за занавесочкой, противопоставлял, говорил, что вино добрее их не делает.
— Теперь соображай: выходит, в бутылочке каждый свой резон ищет. Один душу свою укрепляет; другой через нее нужду свою забывает; третий бодрость черпает; последний — опять же при ее содействии — выказывает перед миром свое дерьмовое нутро. А это тоже польза, потому как людям очень даже надо знать, где дерьмо лежит… Что касается меня, я к ней имею расположение по причине размышления над людскими делами. Когда выпьешь да посмотришь на нашу Купавину, то сразу и видишь, что вовсе она и не малая станция Все в ней, как в большом миру, хотя и народу живет не миллион. А ты как думал?!
Афоня допивал последний «наперсток», убирал пустую четушку и, сворачивая тряпицу, заключал:
— Я вот в кино не хожу, хотя клуб — вон он! А про что там показывают, знаю до последней тонкости от ребятишек: они тут после каждого сеанса мне часа по четыре рассказывают еще поинтереснее, чем там. Получается, что которые кинокартины есть геройские, а которые, конечно, для смеху. А все — про жизнь. Я само собой незаметно допытываюсь у ребятишек про свое. И что же получается? Ни одного кина без рюмочки еще не показывали. Понял? Значит, водочка и свой политический умысел имеет! Не-ет, что ни говори, а при душевной соразмерности штука эта очень даже пользительная. Не дурак ее придумал!
Афоня поднимался, брал в руки табуретку и, взглянув на солнце, говорил:
— Ну, ладно. Спасибо, что посидел, беседой пожаловал. А время-то к пяти. Отдохнуть да на дежурство выходить надо: ночь впереди. Бывай здоров! Заворачивай, коли путь будет…
И дверь сторожки закрывалась. |