— Ты, нечисть, ты все врешь! Нарочно врешь!

— Нет, Ганка, нет, я не вру, я же видел! Там, с той стороны еще кривая сосна растет… У нее ветки черные стали от жара и иглы осыпались. И он стоял там, и ударил этой штукой… пестом? И раз — и его нет… И такой столб искр и пепла, а потом фффух — огонь! И он так кричал, Ганка, так страшно кричал…

Ганка вытерла нос ладонью.

— Роман сгорел?

Роман, самый черный, самый злой, самый кривоногий, самый ловкий, самый быстрый из братьев, — и самый добрый к ней, к Ганке.

— Нет, Ганка, нет! — теперь эльфенок был рядом, и гладил ее плечо, с которого сполз кожушок, — он живой!

— Что ты тогда мелешь, дурень? — она прерывисто вздохнула, ночная тишина вкруг них с эльфенком заколебалась, пошла кольцами, точно озерная темная вода вкруг брошенного осторожной рукой камня.

— Когда снится… это только будет, Ганка, только будет.

А может, и не будет. Знаешь, так тоже бывало — снится, что дерево падает, и прямо на меня, и я тогда… просто не иду по той тропинке, и это дерево, Ганка, оно падает, но меня там нет… Меня там нет… А дерево падает, понимаешь?

Ганка поглядела на свои босые ноги. Они серебрились в лунном свете, словно у паненки какой…

— Сейчас, — сказала она, — только чоботы надену.

* * *

Зеленый Кут с пригорка походил на сбившееся в кучу стадо — черные низкие хатки, крытые соломой и гонтом, словно бы скребли небо мохнатыми спинками; луна зашла, оставив дальнее розовое сияние за дальним лесом, и теперь было видно, сколько звезд высыпало в небе. Соляной Шлях тек в нем, словно река, с водоворотами и омутами, и на берегу этой яростной реки пылал точно маленький костер Волосожар… Только над Горганами звезд не было — их пожрали темные тучи, из которых шел свой самосветящийся сухой огонь — бесшумные красноватые вспышки. Они делались все ярче, постепенно красной полосой охватывая хребты гор, словно там, разлегшись на горных пиках, извивался и пульсировал огромный огненный змей.

— Видишь, там? — шепотом сказала Ганка.

— Чего? — лица эльфенка почти и видно не было, зато глаза светились плоским зеленым огнем, Ганке аж страшно стало.

— Огненный змей вылупился. К солдатке полетит. Когда чоловик на войну ушел, а солдатке одиноко, она ворочается на перине, жарко ей, томится… и тогда к ней прилетает огненный змей. Ублажать ее. Принимает образ ее чоловика и шасть на перину… А она, дурочка, и не понимает, что это змей, ласкает его всю ночь — так он умеет глаза отвести. А утром, как займется, он шасть в окно…

— Ты сама видала? — с сомнением спросил эльфенок.

— Неа, — она покачала головой, — у нас всех, кого на войну брали, все вернулись. Повезло. Батька говорил, это потому, что мы с лесом срослись, а лес своих всегда обратно зовет. Даже дядьку Влодко, которого убили. Он так и вернулся — мертвый.

В темноте она то ли увидела, то ли почуяла, как эльфенок кивает… Ему это было не дивно — недаром мертвая Федора приходила учить его уму-разуму, правда, все реже.

Ночь и сама дышала точно черная, огненная клеть углежога — из невидимого гигантского поддувала тянуло скрытным сухим неутихающим жаром, и только когда они с эльфенком вошли под кроны леса, холодные воздушные ленты вновь обвились вкруг Ганкиных ног.

И ночной лес был чужим — словно бы тропинки, по которым Ганка ходила днем, уползли, как змеи, куда-то в овраги и под коряги. Наверное, они на самом деле живые, а днем только притворяются, что лежат на месте; Ганка бы и заблудилась из-за хитрости вредных тропок, но эльфенок держал ее за запястье своими цепкими худыми пальцами, так крепко, что ногти врезались Ганке в кожу, наверное, царапины останутся…

Ночной лес был полон звуков — шуршание палой листвы, топот маленьких ножек, фырканье, писк, шорох крыльев, чье-то далекое «угу-гу», треск веток, когда что-то большое и черное упало на них, и осталось сидеть, раскачиваясь черным пятном темноты на фоне подсвеченного неба… И везде — глаза: зеленые и красные огоньки, перебегающие, а то и перелетающие с места на место.