И тени мечутся вокруг, То рвутся ввысь, то никнут вдруг.

Вертись, кружись, веретено, – Со счастьем горе сплетено!

Прежде чем наш переводчик, или, лучше сказать, вольный подражатель, мысленно сложил эти строки и в то время как он все еще бормотал их про себя, отыскивая рифму к слову «веретено», работа сивиллы была окончена и вся шерсть выпрядена. Она взяла веретено, обмотанное теперь уже пряжей, и стала измерять длину нитки, перекидывая ее через локоть и натягивая между большим и указательным пальцами. Когда она измерила ее всю, она пробормотала: «Моток, да не целый; полных семьдесят лет, да только нить три раза порвана, три раза связывать надо; его счастье, если все три раза проскочит».

Герой наш уже собирался было заговорить с прорицательницей, как вдруг чей‑то голос, такой же хриплый, как и ревевшие внизу и заглушавшие его волны, дважды прокричал, и каждый раз все нетерпеливее:

– Мег! Мег Меррилиз! Цыганка, ведьма, чертовка!

– Сейчас иду, капитан, – ответила Мег. Но через несколько минут ее нетерпеливый хозяин явился к ней сам откуда‑то из развалин замка.

С виду это был моряк, не очень высокий, с лицом, огрубевшим от бесчисленных встреч с норд‑остом; коренастый, на редкость крепкого телосложения: можно было с уверенностью сказать, что никакой рост не помог бы противнику одолеть его в схватке. Черты его были суровы, больше того – на лице его не было и следа того веселого добродушия, того беспечного любопытства ко всему окружающему, какие бывают у моряков во время их пребывания на суше. Качества эти, может быть, не меньше, чем все остальное, содействуют большой популярности наших моряков и хорошему отношению к ним, которое распространено у нас в обществе. Их отвага, смелость и стойкость действительно вызывают к себе уважение и этим как будто даже несколько принижают в их присутствии мирных жителей суши. Но ведь заслужить уважение людей отнюдь не то же самое, что завоевать их любовь, а чувство собственной приниженности не очень‑то к этой любви располагает. Зато разные мальчишеские выходки, безудержное веселье, неизменно хорошее расположение духа матроса, когда он отдыхает на берегу, смягчают нее эти особенности его характера. Ничего этого не было в нашем «капитане»; напротив, угрюмый и даже какой‑то дикий взгляд омрачал его черты, которые и без того были резки и неприятны.

– Куда ты запропастилась, чертова кукла? – сказал он с каким‑то иностранным акцентом, хотя вообще‑то, по‑английски он говорил совершенно правильно. – Don der und Blitzen! Мы ждем уже целых полчаса. Иди и благослови наш корабль на дорогу, а потом катись ко всем чертям!

В эту минуту он заметил Мэннеринга, который, чтобы подслушать заклинания Мег Меррилиз, так плотно прижался к выступу стены, что можно было подумать, что он от кого‑то прячется. Капитан (так он себя именовал) замер от удивления и сразу же сунул руку за пазуху, как будто для того, чтобы достать оружие.

– А ты, братец, что тут делаешь? Небось подглядываешь?

Но, прежде чем Мэннеринг, озадаченный этим движением моряка и его наглым тоном, успел ответить, цыганка вышла изпод свода, где она сидела, и подошла к ним. Глядя на Мэннеринга, моряк спросил ее вполголоса:

– Ищейка, что ли?

Она отвечала ему так же тихо, на воровском наречии цыган:

– Заткни глотку, это господин из замка. Мрачное лицо незнакомца прояснилось.

– Мое вам почтение, сэр. Я вижу, вы гость моего друга мистера Бертрама; извините меня, я вас принял за другого.

– А вы, очевидно, капитан того корабля, который стоит в заливе?

– Ну да, сэр; я Дирк Хаттерайк, капитан люгера «Юнгфрау Хагенслапен», судна, которое здесь всем известно, и я не стыжусь ни имени своего, ни корабля, и уж если на то пошло, то и груза тоже.

– Для этого, наверно, и нет причины.