— И что — ваш берн умел проходить в созданные миры, а, может быть, просто вынимать из типографской бумаги или там с красочного полотна плоские фигуры и придавать им объем?

— Осталось загадкой, — снова фыркнул Эмайн. — Скорее и то, и другое сразу. Всю «Историю севарамбов» вряд ли кто-нибудь сумеет нынче оживить, однако и оттуда, и из прочих социальных утопий извлекал он их героев, которые мало не потонули в скрытой вредоносности вымысла. Но что знаменательно: когда приводил он совсем уж удивительных и не на наш здешний образец мыслящих существ, кому место разве что в мифах, — феникса, симургов, драконов, — возиться с их оживлением было на редкость легко…

— До меня дошло, — сказал Лев. — Смысл бернова жития именно в том, что за это чудотворение его признали святым покровителем обители… разумеется, после долгого идеологического сопротивления.

— Поняли вы одну лишь половинку. Чудесам мы тут не доверяем, ведь они могут явиться откуда угодно: есть такие миры, где то, что слывет у нас чудом, — всего лишь разменная монета, которую могут в равной мере чеканить и король, и шут. Но и репрессиями мы заниматься не станем. Нет, вовсе не в том дело: все его найденыши пили наше вино, ели наш тминный хлеб и запивали его водой из ключа, сидя за большим столом трапезной, и от того проявлялся дух, скрытно от них самих прозябавший в сквозной, трепетной плоти подобно робкому огоньку, да и сама плоть крепла. А некоторые сами вкладывали от своего духа в наше вино и хлеб, как сделал тот старец на быке. Потом они уходили туда, откуда взялись, раздираемые противоречивыми чувствами: остаться — или совершить назначенный им Путь, что они прояснили или приняли на себя здесь. Только они и самим своим уходом возвращались, и приходили только ради того, чтобы удалиться снова.

— И вот почему, — заключил аббат, — в тот день, когда судьба им вернуться, — а возвращаются они точно в один из дней сбора винограда и каждый раз иные по своему облику, только запах, издали чуемый нашими псами, одинаков с прежним, — накрываем мы на стол в главном погребе, куда нет хода в обычное время и где хранится вино особой, самой древней и потаенной выдержки. Тогда приходят и располагаются вокруг стола двенадцать странников, почему-то ни больше и ни меньше, и сам Берн, что заслужил прописную букву в начале своего имени, садится за стол тринадцатым. Вот этот стол, и здесь, в этом бочонке, то самое вино. Смотрите!

— Эк тебя, дружок, угораздило, — сказала Аруана. Была она теперь куда моложе не только Марикиты, но и Марфы, а на язык много острее и бесцеремонней обеих. — Разуй-ка глаза! Или, как говорят, разверзни вещие зеницы, как у испуганной орлицы. Даже если Беллу счесть заместительницей ее славного и орденоносного шерстистого предка, здесь же вместе с тобой и достославной парой пока не двенадцать, а всего одиннадцать едоков и питунов, потому что я стою над игрой и Белла также. И хотя мы все пока родились лишь от хлеба, что благословил наш Мариана, а не от вина, которое ты припер на своем святом горбу, ты, соединение мэтра Рабле, Пантагрюэля и брата Жана, уходи прочь, потому что нам позарез нужен последний игрок. И Беллу бери себе в помощь — ибо куда тебе против ее нюха!

— А нам можно остаться? — спросил Лев.

— Вас я приветствую с большей радостью, чем ту пару, которая родила лишь начало своей любви, и ту, которая воплотила всю ее, потому что вы в вашей любви родили человека, пусть то пока лишь один из вас самих. Займите места рядом с нашим александрийским монахом и ждите — теперь уж недолго осталось.