Так спускались в тот день десятки чет. В этих четах люди, носившие канотье и очки, шли плечом к плечу с высокими горцами из байраков, в которых жизнь текла в соответствии с древними обычаями, и многие из этих горцев даже понятия не имели, какое государство на них нападает и с каким врагом они бьются насмерть, потому что это не имело никакого значения. Главное, враг пришел с моря и сбросить его нужно было обратно в море. Многие из них раньше не видели моря, и, когда перед ними вдруг предстала Адриатика, они, вероятно, воскликнули: «Ну и красота!» Они тогда еще верили, что смогут отразить нападение врага. Горцы равнодушно рассматривали темнеющие вдали крейсеры, с орудиями, нацеленными на берег, низко проносившиеся самолеты, десантные суда и отважно вступали в бой, как того требовал обычай, и один за другим погибали, кто раньше, кто позже.

К концу дня подоспели те, кто пришли из дальних горных краин и, не передохнув после долгой, утомительной дороги, вступили в бой как раз в час заката, когда оккупанты мощными помпами уже смывали кровь с улиц захваченного Дурреса и в последних лучах солнца улицы казались охваченными огнем.

Горцы, чаще всего по одному, все приходили и приходили — вплоть до наступления темноты. Прожектор высвечивал их черные силуэты с ружьями; как только они показывались на вершинах холмов, их тут же косили из пулеметов и они лежали так до утра, волосы их были мокры от росы.

На следующий день их хоронили там, где они были убиты, могилы их в ту весну были разбросаны повсюду — словно стадо овец разбрелось по прибрежным холмам, и никто не знал, как их звали и из каких они краин, чтобы написать это на могиле. Правда, горцев узнавали по характерной одежде. Некоторые прибыли из самых дальних байраков Северных Альп, оттуда, где в случае смерти кого-нибудь весь его род одевается в черное и черным драпируют каменную куллу убитого, холодную и мрачную, и затягивают песню; и в тот раз наверняка в песне пелось о море. О далеком коварном море.

Часть вторая

Весну сменило лето. Сквозь чужую землю пробивалась молодая трава. Она покрывала холмы, пышным зеленым ковром устилала долины и упорно стремилась захватить каждый клочок поля вдоль дороги.

Всю весну генерал, священник, эксперт и рабочие министерства колесили по горным дорогам разных краин. Лето их застало в пути, но и летом они отдыхали не больше двух недель, потому что дела шли не слишком хорошо. В самые жаркие месяцы они вели поиски в Северных Альпах. Затем, когда стало немного прохладнее, они спустились вниз, вернулись обратно в краины, где уже однажды были.

Октябрь тоже застал их в пути, на автострадах Албании. Погода испортилась, и за горизонтом, там, куда уходила дорога, гремели раскаты грома.

Их невеселому странствию не видно было конца. На пресс-конференции, которую генерал провел у себя на родине, летом, перед тем, как во второй раз отправиться в Албанию, журналисты досаждали ему вопросами о том, сколько же еще времени понадобится ему для завершения миссии. Генерал отвечал журналистам односложно — то явно нервничая, то иронично, словно хотел сказать: «А поезжайте-ка сами, ребята, и сделайте все за меня».

Генералу нередко казалось, что в его жизни уже ничего не будет, кроме мелькания перекрестков чужих мокрых дорог.

Глава семнадцатая

Обычно мы проводили время так — стояли, облокотившись на перила моста, и курили или сидели в небольшом деревянном сарае, на котором неровными буквами было выведено: «КОФЕ — ОРАНЖАД». Нас, охранявших мост, было шестеро. Это была давно уже заброшенная стратегическая дорога, построенная австрийцами еще во время первой мировой войны. Мы прибыли сюда сразу же после ремонта дороги и моста. Солдаты, чинившие мост, построили для нас дот и небольшую казарму. Так что к нашему прибытию все здесь было готово.