маленький, очень тесный отсек офиса, образуемый передвижными перегородками; отводится младшему персоналу офиса. Название происходит от небольших загончиков, используемых в животноводстве для откорма, предназначенного на убой молодняка.

– Не думаю, что я был приятным парнем. В сущности я был одним из тех долбоебов, которые каждое утро, надев бейсбольные кепки, едут в спортивных машинах с опущенным верхом в деловую часть города, – самоуверенные и довольные тем, как свежо и впечатляюще они выглядят. Мне льстило, вызывало восторг и трепет то, что производители товаров западного мира видят во мне перспективного покупателя. Однако по малейшему поводу я был готов извиняться за свою деятельность – работу с восьми до пяти перед белесым как сперма компьютерным монитором, где я решал абстрактные задачи, косвенно способствующие порабощению «третьего мира». Но потом, ого! В пять часов я отрывался! Я красил пряди волос в разные цвета и пил пиво, сваренное в Кении. Я нацеплял галстук-бабочку, слушал альтернативный рок и отвязывался в артистической части города.

История о том, как и почему Дег приехал в Палм-Спрингс, сейчас занимает мои мысли. Поэтому я попытаюсь восстановить события, опираясь на рассказы самого Дега, собранные по крупицам за последний год, за долгие ночи совместной работы в баре. Начну с момента, когда, как он однажды рассказывал мне, он на работе испытал приступ «Синдрома больных зданий».

это случается, когда человек долго насилует себя, загоняя вовнутрь свои чувства и отношение к окружающим, и тогда все это выплескивается на друзей и сослуживцев, абсолютно не подозревавших, что вам плохо.

– В то утро в здании, где находился офис, окна не открывались, а я сидел в своем отсеке, любовно окрещенном загончиком для откорма молодняка. У меня все сильнее – до тошноты – болела голова от токсинов и вирусов, которые офисные вентиляторы гоняли туда-сюда.

Разумеется, эти ядовитые ветры, сопровождаемые гудением белых машин и свечением мониторов, сильнее всего вихрялись вокруг меня. Бездельничая, я смотрел на экран в окружении моря бумаг для записей и плакатов рок-групп, содранных мною с дощатых заборов стройплощадок. Была еще маленькая фотография деревянного китобойного судна, раздавленного в антарктических льдах, которую я как-то вырезал из старого «Нэшнл джиогрэфик». Это фото я вставил в маленькую позолоченную рамочку, купленную в Чайна-тауне. Бывало, я подолгу не сводил с картинки глаз, но так и не мог полностью представить себе холодное, одинокое отчаяние, которое должно быть, испытывают люди, попавшие в настоящую западню, – и от этого собственная участь казалась не такой уж и безрадостной.

постаревший, «продавшийся» представитель поколения «детей-цветов», тоскующий о чистоте былых хипповских времен.

зависть к материальному благополучию и устроенности в этой жизни постаревших хиппи, которым повезло родиться в нужное время в нужном месте.

Так или иначе, я не сильно себя утруждал и, по правде говоря, в то утро понял, что мне очень сложно представить себя на работе в этом же загончике года через два. Сама мысль об этом была нелепой и одновременно гнетущей. Поэтому я расслабился больше обычного. Приятное состояние. Эйфория перед уходом. С тех пор я испытывал это чувство еще пару раз.

Карен и Жеми, «компьютерные девочки», работавшие в соседних загончиках (мы называли наши отсеки то загончиками для откорма молодняка, то молодежным гетто), также были не в лучшей форме, и они тоже бездельничали. Насколько я помню, из всех нас Карен чаще всего разглагольствовала о «Синдроме больных зданий». У нее была сестра, работавшая рентгенологом в Монреале. Та подарила ей свинцовый фартук, и Карен надевала его, когда включала компьютер, – чтобы предохранить яичники. Она собиралась вскоре уволиться и устроиться на внештатную работу по вызову: «Больше свободы – легче встречаться с велокурьерами».