Около десяти лет назад уничтожали даже невинных волынщиков, потому что англичанам казалось, будто бы они своей музыкой собирают шотландцев на войну. Однако леди Аделла считала себя англичанкой, несмотря на все эти ужасы и собственное бедственное положение, продолжающееся уже пятьдесят лет.

Она глубоко вздохнула и медленно произнесла:

— Нет, Брэнди. Я была не права. Английский герцог — моя кровь и твоя тоже. Скоро мы увидим, что это за человек. Может статься, он не так уж и плох.

Леди Аделла с удовольствием посмотрела на типично английские глаза и лоб своей внучки. Ведь никто не учил ее быть гордой. В ней это не от Робертсонов, слабых и вялых, а, несомненно, от англичан.

О, если б она еще и родилась мальчиком, насколько все было бы проще. Не пришлось бы отдавать замок и титул какому-то незнакомому англичанину.

Брэнди неожиданно подняла руки, которые до этого чинно покоились у нее на коленях, закинула их за голову и легла, опершись спиной на подушку, возле ног бабушки.

Леди Аделла внимательно посмотрела на девочку. Она могла ошибаться, ведь глаза уже не те, что раньше, но ей показалось, будто грудь девочки слишком уж выдается вперед и говорит о зрелости гораздо выразительнее, чем глаза. Неожиданно леди Аделла подумала, что не помнит, сколько лет ее внучке. Наверное, у нее давно уже наступили месячные. Леди Аделла вздохнула:

— Сколько тебе лет, девочка?

Брэнди повернулась, и две непокорные белые пряди упали на лоб.

— Скоро девятнадцать. В канун дня Святого Михаила. Разве вы забыли, бабушка?

— Следи за тем, что говоришь, дорогая. Тебе еще семнадцать. Не спорь со мной. На Святого Михаила тебе исполнится только восемнадцать. Я хорошо помню дни рождения всех Робертсонов. Или ты думаешь, что я выжила из ума?

— Да что вы, бабушка. Вы жестоки, сильны — да, может быть, немного властны, но назвать вас выжившей из ума язык не поворачивается.

— Смотри, как бы не пропустить, — сказала леди Аделла, снова возвращаясь к дню рождения внучки, надеясь озадачить девушку. Старушка поудобнее откинулась в кресле, закутываясь в плед. Восемнадцать лет, почти девятнадцать. Ее можно выдавать замуж. В замке жила еще и Констанция, шестнадцати лет от роду, да и Фиона уже не совсем ребенок. Леди Аделла вспомнила, как умирала их мать — малышка Эмили — в своей кровати рядом с Фионой. Все происходило шесть лет назад, когда французы убивали друг друга, всецело поглощенные этим занятием. Болезненный и слабый Клив, второй сын леди Аделлы, остался с тремя дочерьми на руках. Он был безутешен, даже когда тонул в своей лодке во время бури, находясь всего в нескольких сотнях футов от берега.

Брэнди натянула на плечи накидку, которая стала верным спутником девушки еще с конца апреля, когда зацвел вереск, и завязала ее по привычке узлом на груди. Леди Аделла заметила, что так внучке будет слишком жарко.

Девушка улыбнулась. Стояла холодная весенняя погода, с Северного моря дул пронизывающий ветер. Может быть, ей повезет, и она найдет кустик белого вереска. Это сулит удачу и счастье в жизни.

Брэнди засунула ноги в тапочки и села. Внучка никогда не перебивала бабушку, когда та пребывала в ностальгическом настроении. Брэнди думала о дедушке, и ей было жаль, что он умер, однако она помнила, что на самом деле не любила его. Граф Пендерлиг был более раздражителен, вздорен, чем остальные домашние.