И вот только они установили пушки, как стали обстреливать бастион святого Николая, а он – как ключ к крепости. Несколько суток стреляли почти непрерывно. Ядер перевели, страсть. Но наши держались. А где-то через неделю после начала осады, конец мая был, как помню, перебежал к нам немец один. Мастер Георг. Выяснилось, большущая шишка у турок – главный умелец по пушкам. Лопотал он, что, мол, не может снести, как братьев-христиан с его помощью уничтожают. Господин Пьер его радушно принял, все честь по чести. Но велел шести рыцарям следить за немцем неусыпно. Друг, враг, а когда такая война, сам себе иногда не веришь. И выяснилось: Георг этот проклятый лазутчиком был. Не то на большие деньги от турок польстился, не то еще почему.

Я тогда еще господину Пьеру поразился. Другой бы, только слух об измене перебежчика прошел, приказал бы снести одним махом голову немцу и в ров его выкинуть, без лишних разговоров!

– Неужели вы хотите сказать, что Великий магистр его пощадил? – поразилась Жанна.

– Нет, господин Великий магистр созвал орденский суд, на котором рассмотрел вину этого немца, ее доказательствами, только когда суд вынес приговор, мастера Георга казнили.

Ну вот, получил он, значит, по заслугам. А мы все в крепости сидим. Лето к своей маковке идет, жара. Турки то ядрами стены бьют, то сами лезут. Мы отбиваемся. Город уже в руинах, особенно в южной части. Окраины разрушили напрочь. Еврейский квартал разметали по камешку. Тяжко было, скажу я вам, очень тяжко. Кажется, чего я в жизни только не видел, а вот та осада так мне в память врезалась – до страшного суда помнить буду. Ведь я чудом уцелел, все мои товарищи полегли на стенах. Июля двадцать седьмого дня это было. Пошли башибузуки в атаку. А в стенах уже то там дыра пробита, то здесь пролом светится.

Ну все, думаем, вот и пришел наш смертный час. Конец нам, конец ордену. В Палестине удержались, с развернутыми знаменами на кораблях из Аккры ушли, а здесь поляжем за веру Христову. Помолились, отпущение грехов приняли и встали в разломах. Господин Пьер сам в самом опасном месте встал, за спинами не прятался. Ох и сеча была…

Господина Великого магистра четыре раза ранило, но, пока не упал, он сражался. Я как сейчас вижу – стоим мы в проломе, бьемся, а янычары все лезут и лезут, конца края нет. Ни усталости, ни боли не чувствуешь, злость одна. И вдруг понял: падаю. Какой-то турок меня копьем достал, я и свалился. Потом, в госпитале, как очнулся, гордился даже, что у нас с господином Пьером последнее ранение почти одинаковое – его тоже на копье посадили. И ведь не выдержали турки, госпожа Жанна, запаниковали!

Капитан треснул кулаком по столу.

– Смешно сказать, как отступать кинулись, так собственное подкрепление потоптали. Больше народу, чем на стенах, подавили. И главный их, Мисак-паша, струсил. Струсил и дал сигнал отступать. Чуть рассвело, сели турки на суда и восвояси убрались. Только Мисак этот паша до султана и не добрался. Сказывают, открылся у него, прошу прощения, госпожа Жанна, кровавый понос и в дороге он скончался. Но я так думаю, это его свои же со злости отравили. За трусость.

А господин Пьер долго болел. Шутка ли сказать – копье насквозь пронзило и со спины вышло! Да и легкое задело по пути. Но все обошлось.

Султан Мехмед все успокоиться после такого позора не мог, новый поход снарядил. Уже сам войска повел.

Но, слава Господу, умер в пути. Полегче ордену стало. После Мехмеда два сына остались. Баязет и Джем. С Джемом – то еще при султане у нас хорошие отношения были, в бытность его турецким послом. И. когда он от брата во Францию сбежал, Великий магистр ему свой корабль дал. Братья власть делили – ордену выгода.

А вы знаете, госпожа Жанна, на стене Родоса, – а она широченная, туазов тридцать будет, – маки выросли. То там головка краснеет, то сям, А в следующую весну после осады – словно ковер красный там кинули, целые поляны.