— Теперь конец, Зейн, — сказал Гордон, и тут он увидел Хамида, который держал его руки в своих, и почувствовал, что лежит на чем-то вроде дивана, — очевидно, в одном из помещений электростанции, судя по сводчатому потолку и проводам, тянувшимся вдоль стен. Он шевельнул головой, стараясь повернуться к Хамиду. — Вот ты и освободился от меня, Хамид, — сказал он с бледной усмешкой.

Хамид, подавленный, не пытался скрыть слезы, которые текли у него по лицу и растекались в негустой жесткой бородке.

— Я не отпущу тебя, Гордон. Ты араб, ты наш…

Гордон тяжело скользнул взглядом по своим рукам и увидел, что на нем все еще комбинезон монтера. Он покачал головой и сказал: — Теперь уже нет. Остались только Хамид и Зейн. Зейн… — У него снова помутилось сознание от боли, но только на минуту.

Зейн глухим голосом сказал: — Мне не могло прийти в голову, что это ты. Я только видел, что кто-то хочет повернуть рубильник и взорвать все на воздух. Но почему это оказался ты? Как ты попал сюда? Как произошла эта страшная ошибка?

— Ошибки не было, Зейн. Я в самом деле хотел взорвать все. Я хотел разрушить твой коммунистический мир.

— Но почему, Гордон? Почему?

— Я хотел спасти племена. Я хотел спасти последних вольных людей на земле от власти машины, от того будущего, которое им готовит твое учение. Я бы всех людей спас, если б мог, — механиков, крестьян, метельщиков улиц, — всех, кого грозит задавить культ машины, материализм, город. О боже, и ничего мне не удалось! — простонал он. — Хамид знает, что мне ничего не удалось.

— Нет, нет! — вскричал Хамид, целуя его руку. — Ты совершил великое дело, Гордон. Ты спас Аравию. Разве этого мало? Разве ты не ценишь этого?

Гордон попытался встать, но они удержали его, упрашивая лежать спокойно: к нему приведут врачей, его станут лечить, ухаживать за ним, и он снова будет здоров. Но Гордон не слушал их. Для его тела конец уже наступил, сказал он. Пусть они знают, что телом он уже мертв и только сила воли еще сохраняет живым его разум. — Я уже ничего не вижу, Хамид. Только вас, моих любимых друзей. — Он помолчал, потом спросил с болезненным, почти жестоким лукавством: — Зейн, брат мой! А если бы ты меня узнал, ты бы выстрелил? Убил бы ты Гордона, зная, что это он хотел уничтожить твою добычу?

— Не мучь меня, — сказал бахразец. Горе заставило его изменить своей обычной арабской невозмутимости. Он встал и с шумом перевел дух.

— Мне нужно знать! — сказал Гордон спокойно и настойчиво, не внимая их горю.

— Я не могу ответить на этот вопрос!

— Мне нужно знать! — повторил Гордон, неумолимый и зловещий в своей настойчивости.

У бахразца потекли по щекам слезы.

— Даже ради моего возлюбленного брата я не допустил бы гибели этого мира, — сказал он. — Ведь то, что создали здесь твои соотечественники, — это целый мир, Гордон. Теперь этот мир принадлежит нам, и это стоит дороже одной человеческой жизни, твоей или моей. Для нас это — новый мир, где не будет рабства, не будет нищеты и дикости, обрекавших нас на вырождение. Я не позволил бы тебе разрушить его. Я не пощадил бы тебя. Как не пощадил бы и себя.

— Значит, это твой мир, Зейн, — сказал Гордон. Он уже не чувствовал ни боли, ни гнева, только усталость. — А что думает об этом Хамид? Думает ли об этом великий вождь племен?

— Я думаю об Аравии… — начал Хамид. Но продолжать не мог и, отвернувшись, крикнул Бекру, чтоб тот принес воды — положить мокрый платок Гордону на лоб, прикрыть его глаза от бледного света ртутных ламп.