Произнося, вернее, собираясь произнести некоторые строки: (“Да, ура! За царя! Ура!”) я как с горы летела. Не произнесла, но сейчас – уже волей не моей, а стиха – произнесу. Произношу. Неотвратимость.

Стих, оказавшийся последним, был и моей, в тот час, перед красноармейцами – коммунистами – курсантами – моей, жены белого офицера, последней правдой:

         Кричали женщины ура

         И в воздух чепчики бросали...

         Руку нa сердце положа:

         Я не знатная госпожа!

         Я – мятежница лбом и чревом.

         Каждый встречный, вся площадь – всe! —

         Подтвердят, что в дурном родстве

         Я с своим родословным древом.

         Кремль! Черна чернотой твоей!

         Но не скрою, что всех мощей

         Преценнее мне – пепел Гришкин!

         Если ж чепчик кидаю вверх, —

         Ах! не так же ль кричат на всех

         Мировых площадях – мальчишки?!

         Да, ура! – За царя! – Ура!

         Восхитительные утра

         Всех, с начала вселенной, въездов!

         Выше башен летит чепец!

         Но – минуя литой венец

         На челе истукана – к звездам!

* * *

В этом стихе был мой союз с залом, со всеми залами и площадями мира, мое последнее – все розни покрывающее – доверие, взлет всех колпаков – фригийских ли, семейственных ли – поверх всех крепостей и тюрем – я сама – сaмая я.

– Г-жа Цветаева, достаточно, – повелительно-просящий шепот Брюсова. Вполоборота Брюсову: “Более чем”, поклон залу – и в сторонку, давая дорогу —

– Сейчас выступит товарищ Адалис.

* * *

Товарищу Адалис в тот вечер, точнее в тот месяц ее жизни, выступать совсем не следовало, и выступление ее, как всякое пренебрежение возможными, неминуемыми усмешками – героизм. Усмешки были, были и, явственно, смешки. Но голос, как всегда (а есть он не всегда), сделал свое: зал втянулся, вслушался. (Не в голосовых средствах дело: “on a toujours assez de voix pour etre entendu”[45 - “Всегда хватает голоса, чтобы быть услышанным” (фр.