Когда на сотню Хмельницкого напала сотня татарской конницы, он воскликнул:

— Не поверил!

Барабаш не знал, какую хитрость уготовил его сотник, но, видя смелое нападение осажденных, послал на помощь Хмельницкому три сотни под командой Дачевского, доверенного человека комиссара Шемберга.

Вынужденный сражаться, Хмельницкий отрезал татарам путь назад, в балку, и они оказались в западне. Несколько всадников, надеясь на быстрые ноги скакунов, рискнули проскочить в бреши между казачьими отрядами.

Хмельницкий-сотник видел, что теперь в самый раз ударить на татар с тыла, смять их с двух сторон, уничтожить или пленить. Бой закончился бы в считанные минуты, и отряд успел бы нанести смертельный удар Линчаю, который начал прорыв в противоположной стороне балки.

Избавляя себя от забот командира, Хмельницкий дал шпоры коню и поскакал наперерез татарину, который пытался спастись бегством.

Это была славная скачка! Хмельницкий был грузен, но не умел послать коня в самый резвый бег, и у татарина нервы не выдержали. Он попытался вилять, а потом и вовсе развернул лошадку и кинулся на преследователя, решив умереть в бою.

Хмельницкий видел теперь: перед ним — мальчишка. Татарчонок выстрелил, но раньше времени. Бросил пистолет, замахал саблей, плохо видя, а может, и совсем не видя противника.

Хмельницкий одним ударом вышиб из рук его саблю и рукояткой вытолкнул из седла. Подскакавшим казакам крикнул:

— Отведите моего пленника в обоз! Конь — ваш.

Отряд Дачевского уже подошел и завязал бой с татарами. Хмельницкий глянул в сторону главного сражения. Отряд Линчая прорвался и уходил в степь.

— Дурень, но умница. Разве можно верить реестровому казаку, который служит за сладкую кость с чужого стола?

Поскакал к своей сотне. Ввязался в схватку. И вдруг искры так и брызнули из глаз: чья-то сабля рубанула по железной шапке. Сам тоже полоснул наотмашь. Обернулся — Дачевский.

— Прости, пан сотник! За татарина тебя принял.

Вокруг собрались казаки, и Дачевский, бормоча извинения, убрался.

Богдан стянул с головы шапку. Потрогал пальцем рассеченный шишак.

— Не будь этой железной пуговицы, плакала бы моя голова.

Перед глазами плавали зеленые круги, подташнивало.

— Держись, Богдан! Держись!

Хмельницкий очнулся, понял, что валится из седла, ухватился за шею лошади, кто-то помог ему, поддержал.

— Ничего, отлежишься. Шишкой отделался. Взял бы проклятый лях пониже — голову бы снес.

«Свой», — подумал Хмельницкий, облегченно вздохнул и поплыл в забытьи.

3

Отлеживался Богдан в своем доме, в Переяславе.

Дом этот был приданым жены Анны. Померла Анна полгода назад, оставила ему двух хлопчиков да двух дивчинок: Тимофея, Юрко, Степаниду да Екатерину.

Глядя в угол, на икону Богоматери, Богдан вел беседы с душой Анны.

— Ты прости уж меня! — винился он перед женой. — Сама знаешь, не забыл я тебя. И до последнего дня своего — не забуду. Попроси за нас у Господа, чтоб отпустил грехи: мне — по старости, Матрене — по молодости. Сама знаешь, Матрена с семнадцати лет вдовица. Настрадалась. А мне, старому, женских утех рыскать недосуг. Так все и получилось. Житейское дело.

Говорил и мрачнел: не лгал он Анне, но и всю правду тоже сил не хватало выложить. Полюбил он Матрену. Так прилип, что Тимошу в глаза глядеть стыдно. Хлопец взрослый, все понимает.

Горько было Богдану: от живого человека мысли утаить — дело нехитрое, от духа ничего не утаишь. Да и не стал бы он утаивать ничего: жалел Анну, не хотел больно сделать ей. Вторую любить, и тоже без памяти, — это ведь на предательство похоже.

Лечил Богдана старик-запорожец, по прозвищу Барвинок.