– Чем вы это объясните?

– Благородством моих товарищей по борьбе с самодержавием. Никто из них не назвал меня.

– Кого еще не взяли?

– Не знаю… Точно – во всяком случае – не знаю… Кажется два человека из пятерки Нечитайло ушли благополучно за границу…

– Их имена вам известны?

– Нет.

– У вас в организации было обговорено заранее, чем карается предательство?

– Нет… Это, по-моему, само собою разумеется.

Щеколдин покачал головой:

– Отнюдь. Товарищи социал-демократы ограничиваются тем, что оповещают в своей прессе о провокаторстве открытого ими агента охранки и предупреждают остальных от общения с выродком… Мы же, как вам, должно быть, известно, караем измену смертью… Вы знаете об этом?

– Я слыхал… Но кое-кто ушел от возмездия, Николай Яковлевич.

– Татаров не ушел. Лысков не ушел. Потапчук не ушел. Гринберг не ушел… Никто никуда не денется, вопрос времени… Вы, кстати, готовы к тому, чтобы – в случае, если мы примем ваше предложение о терроре, – подписать добровольное обязательство казнить провокатора, коли в этом возникнет нужда?

– Конечно.

– Как, по-вашему, товарищ Богров, кто сейчас в России является самым главным врагом революции?

– Министр юстиции… Щегловитов…

– А отчего не царь? – медленно приблизившись к Богрову, прошептал Щеколдин. – Вы боитесь поднять руку на царя, Дмитрий Григорьевич?

– Я… Я не боюсь поднять на него руку… Но это…

Щеколдин откинулся на спинку стула, усмехнулся:

– Вы готовы на смерть, товарищ Богров? Или думаете, что вам удастся избежать ареста сатрапов после центрального акта?

– Конечно, я мечтал бы избежать ареста, Николай Яковлевич, я не смею лгать…

Но, полагаю, коли чаша смерти уготована мне, я найду в себе силы испить ее достойно.

– Почему вы назвали Щегловитова, а не Столыпина?

– Потому что Столыпин… Его так охраняют после всех покушений… Столыпин есть Столыпин.

– А вы готовы к тому, чтобы убить его?

– Да, если партия социалистов-революционеров, истинно народная партия, возьмет этот акт на себя, научит меня действию, организует слежение за премьером, выделит мне помощников и руководителя, продумает вопрос возможного спасения…

– Партия не приемлет такого положения, при котором ей ставят условия, товарищ Богров: однозначное «да» или «нет», «готов» или «не могу».

– Я ведь сам искал вас, Николай Яковлевич, я сам просил Егора Егоровича устроить мне встречу с вами…

– Молодость, порыв, желание революционного аффекта, всяко бывает… В казино часто играете?

– Ни разу не играл…

– Зря. Сегодня в девять встретимся у входа… Успеете добраться до Монте-Карло?

– Ежели дождь кончится…

– Хорошо… В девять… Меня не ищите, я сам вас найду.

– До встречи, Николай Яковлевич, – ответил Богров.

Он успел приехать к девяти, постоял возле входа, освещенного ярким светом газовых фонарей; Николая Яковлевича не было; по-прежнему моросил дождь, словно бы процеженный сквозь сито; воробьи, однако, гомонили совсем по-летнему, как в мае на Крещатике; пошел через мокрый парк в кафе, заказал перно, выпил, не разбавляя водою, ощутил во рту вкус и запах мятных капель – как только французы хлещут эту гадость с утра и до вечера? «Откуда он узнал про выдачу Рощина? – в который уже раз спрашивал себя Богров, наново анализируя разговор с Николаем Яковлевичем.