Страшный дядька перестал светить синим светом. Повернулся к Томасу. Улыбнулся. Недобрая у него улыбка.

— Томас?

У Томаса ноги подкосились. Как он не шлепнулся на пол, непонятно. Он прислонился к стене возле окна. Может, открыть окно и выскочить? Их же учили, как Действовать Во Время Пожара. Нет, не успеет: Беда быстрая-пребыстрая.

Страшный дядька шагнул к нему. Еще шагнул.

— Ты Томас?

Томас не мог выдавить из себя ни звука. Он только открывал рот, как будто говорит. А что, если не признаться, что он Томас? Может, Беда поверит и уйдет? И он тут же опять научился говорить.

— Нет. Я… нет… не Томас. Томас в большом мире. У него высокий кур, он дебил с высокими показателями. Ему сказали, чтобы он лучше жил в большом мире, вот.

Страшный дядька засмеялся. И смех у него не смешной, а очень-преочень нехороший.

— Что ты за зверь — не пойму. Откуда ты такой взялся? Надо же: полный кретин, а вытворяет такое, что даже мне не под силу. Как же это, а?

Томас молчал. Он не знал, что ответить. Ну чего они барабанят в дверь? Так ее все равно не открыть. Попробовали бы по-другому. Полицейских бы позвали, пусть принесут открывалку, которой открывают попавшие в аварии машины, чтобы люди выбрались, — Томас видел по телевизору. Лишь бы полицейские не сказали: «Извините, но для интернатских дверей открывалка не годится, только для машин». Тогда никакой надежды.

— Ты что, язык проглотил? — прорычал страшный дядька. Кресло, в котором Дерек сидел перед телевизором, теперь валялось на полу между Томасом и Бедой. Дядька протянул к креслу руку — одну руку, — а из нее как ударит синий свет. Кресло — в щепки. Тоненькие, как зубочистки. Томас едва успел закрыть лицо, а то бы щепки попали в глаза. Щепки вонзились в руки, в щеки, в подбородок. Даже в рубашку на животе, колючие такие. Но Томас с перепугу боли не чувствовал.

Он убрал руки, открыл глаза посмотреть, где страшный дядька. А он стоит совсем близко, и вокруг плавают пушистые клочья из обивки кресла.

— Томас? — снова спросил дядька и схватил Томаса за горло, как Пита.

И Томас услышал собственный голосок. Будто не он говорит, а кто-то другой. И слова не его, а чужие:

— Ты не умеешь Общаться.

Страшный дядька, не выпуская Томаса, схватил его за ремень, оторвал от стены, поднял в воздух и грохнул об стенку, как Дерека. Сил нет как больно!

Дверь из гаража в дом запиралась только на замок, цепочки на ней не было. Клинт сунул ключи в карман и прошел на кухню. Было десять минут девятого. Фелина сидела за столом и в ожидании мужа читала журнал.

Она подняла глаза, улыбнулась, и сердце Клинта затрепетало. Как в слезливом романе, ей-богу. Что же это такое с ним делается? До встречи с Фелиной он никого к себе в душу не пускал. Он предпочитал до всего доходить своим умом, без посторонней помощи, не имел привычки плакаться в жилетку друзьям и очень этим гордился: всякая близость может принести боль и разочарования, а он от них застрахован. Но когда Клинт впервые увидел Фелину, у него дух захватило, и он понял, что от его неуязвимости не осталось и следа. Понял и обрадовался.

До чего ей идет это простенькое синее платье с красным поясом и красными, в тон ему, туфлями. Удивительная женщина: сильная, но нежная, волевая, но хрупкая.

Фелина встала. Клинт подошел к жене, они обнялись и припали друг к другу губами. Ни слова, ни знака — просто стояли и целовались. В эту минуту Клинту больше всего на свете хотелось тоже оглохнуть и онеметь. И чтобы ни он, ни Фелина не умели читать по губам, не умели объясняться знаками. Потому что сейчас нет для них большей радости, чем просто быть вместе. А слова — что слова? Разве ими выскажешь, что у них в этот миг на душе?

— А у нас сегодня такое случилось, — наконец выпалил Клинт.