Библиотека оказалась тем самым помещением, куда занесло Бобби и Фрэнка и которое Бобби, рассказывая о своих странствиях жене, назвал кабинетом. Обстановка ее была под стать внешнему облику дома: тот же сказочный мир хоббитов, приноровленный к испанским вкусам. Наверно, как раз в такой комнате в один из долгих оксфордских вечеров и вздумалось Толкиену взять перо и бумагу и поведать миру о приключениях Фродо. Теплая уютная комната была залита ласковым светом торшера на медной ножке и настольной лампы с цветными стеклами — совсем как от Тиффани, а может, и правда от Тиффани. Потолок был разделен на глубокие квадратные ячейки, стены увешаны книжными полками, на полу расстелен пышный китайский ковер — по краям темно-зеленый с бежевым, посредине — большей частью светло-зеленый. Его оттеняла темная дверь из дубовых пластин, соединенных в шпунт. Густо блестел бесцветный лак на массивном письменном столе красного дерева, а на обитой зеленым фетром крышке стола красовался золоченый письменный прибор, отделанный костью. Чего тут только не было, даже нож для бумаги, увеличительное стекло и ножницы. Они были аккуратно разложены перед квадратной мраморной подставкой для золотой авторучки. Старинный диван с гнутыми ножками, обитый декоративной тканью, как нельзя лучше подходил к китайскому ковру. Стояло здесь и знакомое Бобби глубокое кресло. Взглянув на него, Бобби обомлел: в кресле сидел Фрэнк.

— С ним что-то неладно. — Фогарти кивнул в сторону Фрэнка. Он даже не заметил изумления гостей — видно, решил, что они явились как раз потому, что надеялись встретить тут Фрэнка.

За то время, что они не виделись (Фрэнк исчез из агентства в 17.26), клиент превратился в совершенный полутруп. Глаза ввалились еще сильнее и точно смотрели из двух глубоких ям. Темные круги вокруг глаз расплылись и словно согнали с лица все краски — кожа приобрела безжизненно-серый оттенок. По сравнению с ним прежняя бледность казалась чуть ли не признаком здоровья.

Но самое скверное — это невидящий взгляд, который Фрэнк устремил на Дакотов. И даже не на них, а сквозь них. Смотрел и не узнавал. Рот его был открыт, будто он уже давно силится заговорить, но никак не сообразит, с чего начать. Бобби встречал такое выражение у нескольких пациентов интерната Сьело-Виста — у тех, кто по умственному развитию значительно отставал от Томаса.

— Давно он у вас? — спросил Бобби и двинулся к Фрэнку.

Джулия схватила мужа за руку.

— Не подходи.

— Он появился около семи, — ответил Фогарти. Значит, после того, как Бобби вернулся в агентство, Фрэнк странствовал неизвестно где еще полтора часа.

— Торчит здесь уже три часа, — продолжал Фогарти, — а я сижу тут и ломаю голову, как с ним поступить. Задачка не из легких. Иногда на него находит что-то вроде просветления: он реагирует на голос и более или менее толково отвечает на вопросы. А то вдруг начнет тараторить без умолку, вопросы и слышать не хочет. Наверно, ему просто надо выговориться. Болтает, болтает, хоть колом огрей — не остановится. Про вас, к примеру, он мне уши прожужжал. — Фогарти нахмурился и покачал головой. — Если вам пришла охота лезть в петлю, дело ваше. Но меня увольте. Нечего меня впутывать в эту кошмарную историю.

На первый взгляд доктор Лоренс Фогарти казался этаким добрым дедушкой, который в бытность свою врачом наверняка снискал любовь и уважение всей округи за бескорыстие и преданность делу. Голубоглазый, пухлолицый, с густой седой шевелюрой — ну прямо Дед Мороз, только что не такой упитанный. Одет он был так же, как и при первой встрече с Бобби: серые брюки, белая рубашка, синий джемпер и шлепанцы.

На носу сидели бифокальные очки, поверх которых он поглядывал на гостей.

Но, присмотревшись повнимательнее, Бобби заметил, что голубые глаза вовсе не лучатся добротой, а сверлят собеседника стальным взглядом; пухлое лицо кажется чересчур уж пухлым — как у человека, который пожил всласть, ни в чем себе не отказывая.