Спал он обычно в тренировочных брюках и футболке. Найти пижаму по размеру ему никак не удавалось, а ложиться в постель нагишом или даже в нижнем белье было стыдно. Он стеснялся собственной наготы и тогда, когда его никто не видел.

Весь день светило бесстрастное зимнее солнце, но оба окна спальни были снаружи прикрыты полотняными навесами с цветочным узором, а внутри задернуты розовыми гардинами. Изредка просыпаясь, Золт таращил слипающиеся глаза во тьму, откуда сочилось жемчужно-серое свечение зеркала и поблескивали серебряные рамочки фотографий на тумбочке. Одурманенный сном и благоуханием духов, которыми он совсем недавно окропил платок, Золт без труда представлял, что безмерно любимая мать сидит рядом в кресле-качалке, смотрит на него и стережет его сон.

Он окончательно проснулся перед самым заходом солнца и лежал, закинув руки за голову и устремив взгляд в балдахин над кроватью. В темноте он ничего не видел, но воображение и так рисовало ему знакомый купол из ткани, расписанной бутонами роз. Золт думал о матери, о лучших — теперь безвозвратно ушедших — годах своей жизни. Потом в голову полезли мысли о девочке, мальчишке и женщине, которых он убил вчера. Золт попытался вспомнить вкус их крови, но воскресить его в памяти так же явственно, как образ матери, не удалось.

Включив ночник, Золт оглядел такую знакомую, такую родную комнату. На, обоях, на постельном покрывале, на жалюзи красовались бутоны роз, гардины и ковры были розовые. Темный стол красного дерева. Туалетный столик. Высокий комод. На подлокотники кресла-качалки наброшены два вязаных шерстяных платка — один цвета лепестков розы, другой — зеленый, цвета листьев.

Золт прошел в ванную по соседству со спальней, запер дверь и проверил, надежно ли. Ванная освещалась только флюоресцентными панелями над раковиной, маленькое окошко под потолком Золт давным-давно закрасил черной краской.

Золт погляделся в зеркало. Ему нравилось собственное лицо. Он пошел в мать. Те же светлые, почти белые волосы, те же голубые, цвета морской волны глаза. Только вот форма лица… У Золта оно топорное, крепко сбитое. Нет и намека на очаровательную миловидность матери. Разве что губы такие же пухлые, как у нее.

Он разделся, стараясь не глядеть на свое тело. Крутые плечи, крепкие руки, широкая грудь, мускулистые ноги — это, конечно, здорово, но от одного вида половых органов его воротит. Он прямо заболевает. Чтобы не прикасаться к этому гнусному месту, он даже мочился сидя. А в душе, намыливая промежность, надевал особую рукавицу, которую сшил из двух махровых мочалок.

После душа Золт натянул темно-серые брюки и черную рубашку, надел спортивные носки и кроссовки и нерешительно покинул свое надежное убежище — бывшую комнату матери. Спустилась ночь. В коридоре на втором этаже тускло светили две слабые лампочки в люстре, покрытой пылью и растерявшей половину хрустальных подвесок. Слева вниз убегали ступеньки лестницы, справа шли комната сестер, комната, в которой раньше жил Золт, и еще одна ванная. Все двери стояли нараспашку, в комнатах темно. Дубовый пол поскрипывал под ногами, ветхая ковровая дорожка почти не заглушала шума шагов. Золт давно подумывал привести дом в божеский вид. Может, даже раскошелиться на новые ковры и краску для ремонта. Но дальше планов дело не шло: ведь в комнате матери он и так поддерживает безупречную чистоту и порядок, а тратить время и деньги на уход за всем домом ни к чему. Что до сестер, то у них не было ни желания, ни привычки заниматься хозяйством.